Вход

Автобиографическое начало в творчестве Гоголя

Курсовая работа* по литературе
Дата добавления: 21 апреля 2011
Язык курсовой: Русский
Word, doc, 284 кб
Курсовую можно скачать бесплатно
Скачать
Данная работа не подходит - план Б:
Создаете заказ
Выбираете исполнителя
Готовый результат
Исполнители предлагают свои условия
Автор работает
Заказать
Не подходит данная работа?
Вы можете заказать написание любой учебной работы на любую тему.
Заказать новую работу
* Данная работа не является научным трудом, не является выпускной квалификационной работой и представляет собой результат обработки, структурирования и форматирования собранной информации, предназначенной для использования в качестве источника материала при самостоятельной подготовки учебных работ.
Очень похожие работы
Введение
Тема "автобиографическое начало" очень важна для изучения творчества любого писателя. Ее раскрытие предполагает указать, как отразились пережитые автором события, собственные воспоминания и личные впечатления в произведениях писателя. Для понимания творчества Гоголя большое значение имеют также встречи с близкими ему людьми и его личная переписка.
Тема "автобиографическое начало", хотя и затрагивалась, но не была выделена в работах многих исследователей творчества Гоголя. Для настоящей работы большое значение имели труды по биографии Гоголя, воспоминания его друзей о встречах с ним. Этой темы касались в своих статьях Н. Котляревский и Б. Н. Скворцов.
Настоящая работа состоит из трех глав. В первой рассматривается повесть Гоголя "Портрет", написанная в 1842 году, во второй — поэма "Мертвые души", центральное произведение во всем творчестве Гоголя, в третьей — "Выбранные места из переписки с друзьями", последняя книга Гоголя.
Для первой главы очень важны те мысли, которые высказывал Н. Котляревский в статье: «Художественное, философское и автобиографическое значение повести "Портрет"». Эта работа показывает, как было выражено в повести "Портрет" автобиографическое начало в самом широком понимании. Н. Котляревский писал об отношении Гоголя к искусству, к его собственному творчеству, которое он и выразил в своей повести.
В настоящей работе мы считаем нужным показать, насколько близок был Гоголь к художникам своего времени, какие иконописные школы особенно ценил. В этом отношении большое значение имеет книга Н. Г. Машковцева. В работе сравниваются две редакции повести. Интересно отметить, как в "Портрете" отразилось отношение к собственному труду самого Гоголя.
Вторая глава посвящена исследованию поэмы "Мертвые души". Об "автобиографических источниках" в этом произведении писал Б. Н. Скворцов в брошюре «Личные источники “Мертвых душ"». “Личные источники“ он разделил на четыре вида:
1.           Непосредственно автобиографические.
2.           Наблюдения над характерами близких и знакомых.
3.           Черты быта, где-то замеченные автором.
4.           Материал, сообщенный Гоголю другими.
Почти весь материал, собранный Б. Н. Скворцовым, приводится в настоящей работе. Многие детали "Мертвых душ" связаны с воспоминаниями детства, проведенного Гоголем в Нежине, и другими событиями его жизни. Сами герои "Мертвых душ" имеют автобиографические черты. Гоголь писал об этом в «Четырех письмах по поводу "Мертвых душ"»: "Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям...".
Для настоящей работы большое значение имеют "Духовное завещание" и "Предисловие" к "Выбранным местам...", многое объясняющие в творчестве Гоголя. "Авторская исповедь" также рассматривается как своеобразный автокомментарий к произведениям писателя, поэтому эти статьи не рассматриваются нами специально — в них автор сам прямо говорит о себе, раскрывается в них намного более, чем в своих произведениях. В "Авторской исповеди" Гоголь говорил об автобиографичности своего творчества, особенно это относилось к книге "Выбранные места из переписки с друзьями". Он писал: “Справедливее всего следовало бы назвать эту книгу верным зеркалом человека" (Гоголь, т. 6, с. 205). И далее: “Как бы то ни было, но в ней есть моя собственная исповедь; в ней есть излиянье и души и сердца моего" (Гоголь, т. 6, с. 208).
Глава о "Выбранных местах..." показывает, как тесно связана эта книга с личной перепиской автора, каково было окружение Гоголя в 1840-х годах, с кем он был особенно близок. В этой главе предполагается проследить, как менялись взгляды автора на определенные вопросы, чем поддерживалось все его творчество. В статьях и письмах, помещенных в книге, Гоголь ясно высказывал те мысли, которые руководили им при написании его произведений. Творчество писателя вырастало из духа его христианской жизни, особенно это проявляется при сравнении отдельных мыслей, высказываемых Гоголем в "Выбранных местах..." с выписками из книг святых отцов, которые он делал в течение своей жизни.
Поэтому "автобиографическое начало в творчестве Гоголя" — это не только связь его творчества с внешними событиями, а отражение в произведениях его собственной духовной жизни. Как только Гоголь понял, что вся жизнь человека должна стать стремлением к Богу, совершенствованием себя ради Бога, он стал относиться к писательству как к определенному служению. Гоголь старался отразить в своих произведениях собственный духовный опыт. Об этом он писал в “Авторской исповеди”: “Я поместил кое-что из этих проделок над самим собой из желания добра” (Гоголь, т. 6, с. 214). В настоящей работе предполагается собрать воедино то, что было написано на эту тему у других исследователей, а также попытаться посмотреть на творчество писателя с точки зрения православного христианина, то есть так, как его видел сам автор.
 
Глава 1. “Портрет”
В одной из “Петербургских повестей” Гоголя “Портрет” ярко отразилось автобиографическое начало. В “Портрете” Гоголь высказал свои взгляды на искусство, свое отношение к творчеству, которое потом мы встречаем в других его произведениях.
Н. Котляревский в статье «Художественное, философское и автобиографическое значение повести “Портрет”» писал, что Гоголь “стремился передать читателю впечатления истинного, высокого вдохновения и искусства” и выразил наиболее полно те мысли, которые были высказаны им в предыдущих статьях об искусстве. “Портрет” — славословие искусства и более полное художественное повторение тех мыслей, какие Гоголь высказывал в своем гимне скульптуре, живописи и музыке, в своем воззвании к гению, в статье о Пушкине и в других своих лирических излияниях. Котляревский считал, что в “Портрете” выражены две мысли, отличающие его от других повестей того времени и важные для всего творчества Гоголя. Первая мысль связана с размышлениями художника над границами приближения искусства к действительности: “Не служит ли искусство самому греху, когда так правдиво его воспроизводит?”, вторая — о религиозном призвании искусства: “Он < Гоголь> думал, что он совершил тяжкий грех, отдавшись свободно своему вдохновению, он верил, что на нем лежит обязанность искупить все им сотворенное новой творческой работой и он у Бога также просил вдохновенья, чтобы Он помог ему на новом пути уже не просто воспроизведения действительности, а ее воссоздания в идеальных образах”. Далее Котляревский утверждает, что “постом и молитвой замаливал Гоголь и свой грех реалиста-художника”.
Н. Г. Машковцев в книге “Гоголь в кругу художников” высказывал такую мысль, что “Портрет” и “Невский проспект” составляют как бы диптих на основании того, что их черновики идут в одной тетради параллельно. Машковцев сравнивал профессора Чарткова с художником Венециановым, с которым Гоголь познакомился в конце тридцатых годов, поскольку слова учителя Чарткова, обращенные к нему, были похожи на то, что говорил своим ученикам Венецианов. А прототипом художника, удалившегося в Италию для совершенствования своего таланта он считал А. А. Иванова. Н. Г. Машковцев отмечал, что в первой редакции “Портрета”, напечатанной в 1835 году в сборнике “Арабески”, преобладают фантастический и эсхатологический элементы, а во второй редакции, вышедшей в “Современнике” за 1842 год, более освещены вопросы, связанные с художниками и их жизнью. В образе ростовщика он увидел, прежде всего, власть денег, с помощью которой сатана держит в своих руках мир.
Гоголь с ранней юности был знаком с различными видами искусства, в том числе, с живописью. Понятие об изящных искусствах он получил еще в Нежине. В Нежинской гимназии был хороший учитель рисования К. С. Павлов. Исследователь творчества Гоголя П. А. Кулиш в “Опыте биографии Н. В. Гоголя” писал: “В гимназии было тогда и до сих пор (в Лицее) есть несколько хороших пейзажей, исторического стиля картин и портретов. Вслушиваясь в суждения о них учителя рисования, человека необыкновенно преданного своему искусству, и будучи подготовлен к этому практически, Гоголь уже в школе получил основные понятия об изящных искусствах, о которых впоследствии он так сильно, так пламенно писал в разных статьях своих, и уже с того времени предметы стали обрисовываться для его глаза так определительно, как видят их только люди, знакомые с живописью”.
“Я всегда чувствовал маленькую страсть к живописи”, — писал Гоголь о себе в статье “Несколько слов о Пушкине”, напечатанной в сборнике “Арабески” (Гоголь, т. 7, с. 263). Гоголь делал успехи в рисовании. Так, в письме к родителям из Нежина от 22 января 1824 года, он просил их прислать рамки для картин, сделанных им пастелью. Позднее Гоголь занимался и в Академии художеств.
В Риме, который он посетил в конце тридцатых годов, Гоголь столкнулся с жизнью художников, с миром искусства. Почти все его письма римского периода дышат этими впечатлениями. Так, 15 апреля 1837 года он писал А. С. Данилевскому о Рафаэле, чье имя не раз упоминается и в “Портрете”: В магазинах только Оссия да антики. Но зато для наслаждений художнических <…>Ты не можешь себе дать никакой идеи, что такое Рафаэль. Ты будешь стоять перед ним, также безмолвный и обращенный весь в глаза, как ты сиживал некогда перед Гризи” (Гоголь, т. 9, с. 104).
В другом письме к А. С. Данилевскому от 5 февраля 1839 года Гоголь писал и о своих занятиях: “До сих пор я больше держал в руке кисть, чем перо. Мы с Жуковским рисовали на лету лучшие виды Рима” (Гоголь т. 9, с. 124).
В повести «Портрет» изображается судьба молодого художника Чарткова, начавшего трудиться над своими этюдами и рисунками в бедности, почти нищете. Эта бедность была хорошо знакома молодому Гоголю. В письме к матери от 30 апреля 1829 года он рассказывал, что ему не хватает денег на проживание в четырехэтажном доме “каретного мастера Иохима”, поэтому он и решил взяться за литературные труды (“Как в этом случае не приняться за ум, за вымысел, чтобы добыть этих проклятых, подлых денег <…> вот я и решился….”(Гоголь, т. 9, с. 24)). В этом письме он просил у матери прислать ему что-нибудь об “обычаях и нравах малороссиян”, так как вскоре им были напечатаны “Вечера на хуторе близ Диканьки”. Гоголь понимал, как трудно было молодому художнику, еще никому не известному, развивать свой талант так, как он считает нужным и при этом зарабатывать деньги. О таких талантах он писал к Шевыреву 8 сентября 1847 года: “Еще прошу особенно тебя наблюдать за теми из юношей, которые уже вступили на литературное поприще. В их положение хозяйственное стоит, право, взойти. Они принуждены бывают весьма часто из-за дневного пропитания брать работы не по силам <…>. Сколько ночей он должен просидеть, чтобы выработать себе нужные деньги, особенно если при этом сколько-нибудь совестлив и думает о своем добром имени!” (Гоголь, т. 7, с. 570). Подобное состояние художника Гоголь описал в первой редакции “Портрета”: “Его грызла совесть; им овладела та разборчивая, мнительная боязнь за свое непорочное имя, которая чувствуется юношею, носящим в себе благородство таланта…” (Гоголь, т. 7, с. 280). Трагическая судьба Чарткова близка судьбам двух знакомых автора, Беранжера и Близнецова, о которых он рассказывал А. С. Данилевскому в письме от 2 мая 1831 г.: “С друзьями твоими, Беранжером и Близнецовым, случились несчастия. Первый долго скитался без приюта и уголка, изгнанный из ученого сообщества Смирдина неумолимым хозяином дома, вздумавшем переделывать его квартиру. Три дня и три ночи не было вести о Беранжере; наконец, на четвертый день увидели на окошках дому графини Ланской (где были двери). Хозревов на белых лошадях, а бедный Близнецов сошел с ума” (Гоголь, т. 7, с. 569).Изображение персидского принца Хозрев-Мирзы фигурирует в обеих редакциях “Портрета”. Само место жительства Чарткова выбрано Гоголем не случайно: на Пятнадцатой линии Васильевского острова в Петербурге обыкновенно жили художники по причине соседства с Академией.
В первой редакции “Портрета” в описании кладовой ростовщика Петромихали автор упоминает бриллиантовый перстень бедного чиновника, “получившего его в награду неутомимых своих трудов”. Это — автобиографическая деталь, так как, согласно “Послужному списку Н. В. Гоголя, будучи, старшим учителем истории в Патриотическом институте благородных девиц, 9 марта 1834 года “в награду отличных трудов” Гоголь был “пожалован от Ея Императорского Величества бриллиантовым перстнем” (Гоголь, т. 7, с. 571).
В “Портрете” нашли отражение взгляды на художественное искусство самого автора. О художнике, совершенствовавшемся в Италии, он пишет: “Он не входил в шумные беседы и споры; он не стоял ни за пуристов, ни против пуристов. Он равно всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всего только то, что было в нем прекрасно, и, наконец, оставил себе в учители одного божественного Рафаэля” (Гоголь, т. 3, с. 87). Пуристы — это группа немецких художников, сформировавшаяся в первой половине XIX века в главе с Ф. Овербеком и П. Корнелиусом, которые хотели возродить ясность, простоту, целое миросозерцание живописцев дорафаэлевской эпохи. Будучи знакомым с художниками этого круга, Гоголь относился к ним скептически, считая бесплодным внешнее подражание старым мастерам, изучение их внешних приемов без проникновения в глубину изображаемого предмета и жизнь Церкви. По воспоминаниям П. В. Анненкова, Гоголь, услышав рассказ одного знакомого Овербека, заметил: “Подобная мысль могла только явиться в голове немецкого педанта”. Как и художник, изображенный в повести, Гоголь предпочитал этим живописцам “божественного Рафаэля”. А. О. Смирнова вспоминала, что Гоголь “раз взглянув на Рафаэля в Риме, не мог слишком увлекаться другими живописцами”. Однако отношение Гоголя к Рафаэлю не было однозначным. Намного выше его писатель ценил православных художников, “у которых краска ничего, а все в выражении и чувстве”. В творениях Рафаэля Гоголь не мог не признавать искусство великого мастера, противопоставляя его наплыву бездарных картин, которые так ярко изображены им на первой странице “Портрета”. Отношение к искусству как к “ремеслу”, необходимому лишь для заработка денег и льстящему вкусам заказчиков, Гоголь показал в отношении к художеству Чарткова. Чартков, увлекшийся суетной славой и писанием модных портретов, вскоре стал с пренебрежением говорить об искусстве: “О художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки <…> что сам Рафаэль даже писал не все хорошо, и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава…” (Гоголь, т. 3, с. 484). По воспоминанию О. Н. Смирновой, дочери А. О. Смирновой, Гоголь передает здесь слова художника Дмитриева, жившего в Риме: “Гоголь возмущался утверждениями Дмитриева, особенно тем, что Дмитриев называл школу Перуджини les primitifs и дорафоэлевские селедки”.
Но в “Портрете” показан пример истинного отношения к искусству. С. П. Шевырев, прочитав “Портрет” в “Современнике” за 1842 год, писал Гоголю 26 марта 1843 года: “Ты в нем так раскрыл связь искусства с религией, как нигде она не была раскрыта”. Во второй части “Портрета” Гоголь изобразил художника, который “веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может быть, на изображенных им лицах являлось само собой то высокое выражение, до которого не могли докопаться блестящие таланты” (Гоголь, т. 4, с. 494). Это выражение Гоголь заметил на иконах византийцев.
Образ этого русского художника, долго совершенствовавшего свой талант в Италии, близок самому Гоголю. На образ этого художника мог повлиять также А. А. Иванов. Г. П. Галаган, познакомившийся с Гоголем в 1843 году в Риме благодаря Чижову, писал о близости убеждений и художественных устремлений Гоголя и Иванова: “Часто говорил <Гоголь> об искусствах и всегда в мнениях своих сходился с Ивановым, с которым был особенно дружен. Трудно было узнать, кто из них был более под влиянием другого. Иванова я знал ближе, чем Гоголя, и мог заметить, что мнения Гоголя ценились им с каким-то глубоким уважением даже в отношении искусства”.
Гоголь глубоко сознавал, что бес может проникнуть в самое вдохновение художника, и при том, что он отдавал всего себя своему делу, он понимал, что нельзя обожествлять искусство. В повести выразилось осознание Гоголем того, что искусством можно служить Богу или дьяволу. Так, узнав о судьбе написанного портрета, художник “совершенно убедился в том, что кисть его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла, в самом деле, как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти и проч., и проч..” (Гоголь, т. 3, с. 105). Сам Гоголь очень строго относился к своему творчеству. Начиная с первых своих произведений, он часто уничтожал их, сознавая их несовершенство, а позднее и глубоко раскаивался в них. Это подтверждает следующий случай. Раз, увидев свои книги в библиотеке у священника о. Иоанна Базарова, он сказал: “Как! И эти несчастные попали в вашу библиотеку!”. Он раскаивался в своем творчестве, подобно художнику, описанному в “Портрете”. Когда художник понял, что, изобразив ростовщика, он поддался нечистому, то оставил мир и ушел в монастырь, где проводил время в трудах и подвигах покаяния. В 1845 году Гоголь сам хотел уйти в монастырь, оставив литературное творчество. Об этом вспоминает в своих “Записках” дочь православного священника С. К. Сабинина — Марфа Степановна Сабинина: “Он <Гоголь> приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом о своем желании поступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствием которого было ипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил не принимать окончательно решения”. О высоком авторитете С. К. Сабинина для Гоголя говорил тот факт, что он включил его письмо “О почитании святых” в свой сборник список из творений святых отцов. В Веймаре к С. К. Сабинину обращались многие из гоголевского окружения — С. П. Шевырев, Погодин, Бодянский. Желание Гоголя стать монахом звучит и в письме к графу А. П. Толстому “Нужно проездиться по России”, включенном в книгу “Выбранные места из переписки с друзьями”: “Нет выше звания, как монашеское, и да сподобит нас Бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышленье мне в радость” (Гоголь, т. 6, с. 85). О том, как должен художник заботиться о душе своей, поскольку все его заблуждения могут стать соблазном для других, говорит монах-художник своему сыну: “Да хранит тебя Всевышний от сих страстей! <…> Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится” (Гоголь, т. 3, с. 108). Эту же мысль Гоголь выразил позднее в “Авторской исповеди”: “Но если он <писатель> <…> сам еще не воспитался так, как гражданин земли своей и гражданин всемирный <…>, тогда ему даже опасно выходить на поприще: его влияние может быть скорее вредно, чем полезно” (Гоголь, т. 6, с. 226).
Для Гоголя художественное творчество было тесно связано с душевным очищением и духовным ростом человека. В “Портрете” художник, будучи в монастыре, прежде чем написать образ для церкви, сказал, что “трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к такому делу” (Гоголь, т. 3, с. 103). Сам Гоголь считал свой труд над “Мертвыми душами” неразрывным с внутренней работой над собой, о чем и писал в письмах сороковых годов. В письме Плетневу в октябре 1843 года есть такие слова: “Сочинения мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого, и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений”. А в июле 1844 года он писал Языкову: “Ты спрашиваешь, пишутся ли “Мертвые души”? И пишутся, и не пишутся <…> Я иду вперед — идет и сочинение, я остановился — нейдет и сочинение”. Эта работа была необходима Гоголю, так как он понимал огромную ответственность писателя за свое слово, и то влияние, которое оно окажет на других. В своем “Завещании” он также высказывает мысль о высоком призвании искусства: “Я писатель, а долг писателя — не одно доставленье приятного занятия уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям” (Гоголь, т. 6, с. 11). А в “Портрете” в уста уже очистившего свою душу художника Гоголь вложил слова о том Божественном мире и благодарении Богу, которое вызывает в душе человека произведение искусства, вдохновляемое Духом Святым: “Ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу”. В своей повести Гоголь выразил глубокое понимание цели искусства: “Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве, и потому одному оно уже выше всего” (Гоголь, т. 3, с. 107).
 
Глава 2. “Мертвые души”
Первый том поэмы Н. В. Гоголя “Мертвые души” был начат в 1842 году. Она мыслилась автором как огромное эпическое произведение, имеющее своею целью “объять всю Русь”. До нас дошел только первый том этого произведения и отдельные главы второго. О значении поэмы Гоголь писал А. О. Смирновой в 1845 году: “Вовсе не губерния, и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна, которая должна быть вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах” (Гоголь, т. 6, с. 78). В поэме Гоголь сумел выставить наружу всю пошлость пошлого человека, а в последующих томах он хотел изобразить духовное возрождение своих героев. В “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ” он писал, что “русского человека испугала его ничтожность более, чем все его пороки и недостатки” (Гоголь, т. 6, с. 78). Автор хотел, чтобы его поэма была полезна и для читателей, и для него самого. Изображая пошлость и убожество своих героев, он хотел, чтобы читатели обратились бы на самих себя и увидели бы собственные недостатки. О себе он писал: “Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной” (Гоголь, т. 6, с. 78). И далее: “Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям” (Гоголь, т. 6, с. 81).
Однако Гоголь передал своим героям “Мертвых душ не только свои пороки и недостатки. Несмотря на эпичность и широту этого произведения, в нем отразилось множество личных черт автора.
В “Мертвых душах” ярко выразилось автобиографическое начало. В “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ” Гоголь так писал об этом произведении: “Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души” (Гоголь, т. 8, с. 77). Замысел “Мертвых душ” тоже связан с биографией писателя — по мнению Б. Н. Скворцова, история с покупкой мертвых душ, описанная в поэме, произошла на родине Гоголя. Дальний его родственник Пивинский устроил такую аферу. Гоголь писал в “Авторской исповеди”, что сюжет “Мертвых душ” дал ему Пушкин, но случай с Пивинским был ему, вероятно, также известен.
Б. Н. Скворцов в своей брошюре “Личные источники “Мертвых душ”, написанной на нашу тему указывает четыре вида “личных источников”: собственно автобиографические, наблюдения над характерами близких и знакомых. В третьем письме по поводу “Мертвых душ” Гоголь писал: “Тут, кроме моих собственных, есть даже черты многих моих приятелей, есть и твои” (Гоголь, т. 6, с. 79). Третий источник — это черты быта, подмеченные автором, и четвертый — материал, сообщенный другими. Об автобиографичности своих героев автор писал в “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ”: “С этих пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага” (Гоголь, т. 6, с. 78). В письме к А. О. Россет от 15 апреля 1847 года Гоголь писал о том, что если у него не найдется достаточно материала, то в “Мертвых душах” на место людей высунется его собственный нос”. На основании слов самого автора, Б. Н. Скворцов писал: “Мы не ограничимся установлением наличности в героях “Мертвых душ” одной лишь “дряни” и “гадости” автора, а вообще — всех его черт, какие только возможно установить. Было в характере Гоголя что-то и маниловское, и чичиковское, и даже ноздревское”. Образцом маниловщины с ея “именинами сердца” Скворцов считал ранние письма Гоголя, особенно — письмо от 1 октября 1824 года, где он поздравляет мать с днем Ангела (“Позвольте, дражайшая маминька! Позвольте поздравить вас с днем Ангела вашего, с сим блаженнейшим днем для каждого нежного и благодарного сына. Ваша родительская любовь и нежность, ваши благодеяния, ваши о мне попечения, — все сие побуждает меня приняться за перо, чтоб изъявить вам свою благодарность” (Гоголь, т. 9, с. 9)). Скворцов отмечал, что Чичиков, как и Гоголь, имел страсть к приобретению чернильниц, вазочек, пресс-папье…. Эту черту отмечал в своих воспоминаниях о писателе Л. Арнольди: “Гоголь очень любил и ценил хорошие вещи и в молодости, как сам он мне говорил, имел страстишку к приобретению разных ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и прочего”. В “Мертвых душах” отразилась также привычка Гоголя, переданная героям многих его произведений, узнавать многое через слуг. Л. Арнольди вспоминал об этом: “Покуда мы обедали, он все время разговаривал с половым, расспрашивая его, откуда он, сколько получает жалованья, где его родители, кто чаще других заходит к ним в трактир, какое кушанье больше любят чиновники в Малоярославце и какую водку употребляют, хорош ли у них городничий и тому подобное. Расспросил о всех живущих в городе и близ города …”. Прием разузнавать все нужное среди слуг использовался в “Ревизоре”, в “Игроках”. Чиновники города NN узнавали о Чичикове “посредством лакейских знакомств”.
Б. Н. Скворцов считал, что физиологический облик Чичикова — совершенно противоположный Гоголю. Гоголь писал в поэме: “Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей” (Гоголь, т. 5, с. 59). По воспоминаниям П. А. Анненкова, Гоголь страдал бессонницей, приступами слабости, и никогда не отличался особенным здоровьем. В поэме отразилось и душевное состояние автора. Б. Н Скворцов писал: “Проследим теперь, как отразилось в “Мертвых душах” душевное состояние Гоголя, какой след передуманное им и пережитое оставило на страницах знаменитой поэмы”. Преобладающее настроение первой части — грустное, одна из причин которого — боязнь наступающей преждевременной старости. Об этом Гоголь писал в письме к А. С. Данилевскому от 5 февраля 1839 года нового стиля: “Мы приближаемся с тобою (Высшие Силы! Какая это тоска!) к тем летам, когда уходят на дно глубже наши живые впечатления и когда наши ослабевающие силы, увы, часто не в силах вызвать их наружу …. Пусть мы будем иметь хотя несколько минут, в которые будем свежи и молоды” (Гоголь, т. 9, с. 122 – 123). Начало шестой главы поэмы перекликается со строками этого письма — “Прежде, давно в лета моей юности…” (Гоголь, т. 5, с. 103). Душевное состояние после разлуки с Жуковским отразилось в одиннадцатой главе первого тома поэмы. В письме к Жуковскому Гоголь описывал опустевшую комнату: “Мне все кажется, что из нее кто-то на минуту выехал или выезжает, что наполовину уложенный чемодан стоит посередине, по всем углам клоки обверточной бумаги, веревочек…”. Эти минуты перед отъездом Гоголь описал в поэме: “В продолжение этого времени он ‹Чичиков› имел удовольствие испытать несколько приятных минут, известных каждому путешественнику, когда в чемодан все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор…” (т. 5, с. 199).
При описании дома Собакевича Гоголь изображал то, что было близко и ему самому: “Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин — удобства…” (Гоголь, т. 5, с. 88). В 1830 году Гоголь был вовлечен в хлопоты по поводу дома в Васильевке, он заботился о том, чтобы было соблюдено как можно больше экономии и вместе с тем, чтобы дать постройкам лучший вид.
Третий вид источников — детские воспоминания Гоголя. Так, пруд в деревнях Манилова и Петуха напоминают пруд в Васильевке посреди сада. В “Мертвых душах” нашли отражение те случаи, которые происходили в жизни Гоголя и были замечены им и некоторыми из его современников. Так, в первой главе поэмы в описании города, который отправился посмотреть недавно приехавший Павел Иванович Чичиков, есть следующая деталь: “Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло…” (Гоголь, т. 5, с. 14). С. Т. Аксаков вспоминал случай, произошедший с Гоголем: “не помню, где-то предлагали нам купить пряников. Гоголь, взявши один из них, начал с самым простодушным видом и серьезным голосом уверять продавца, что это не пряники; что он ошибся и захватил как-нибудь куски мыла вместо пряников, что и по белому их цвету это видно, да и пахнут они мылом, что пусть он сам отведает и что мыло стоит гораздо дороже, чем пряники. Продавец сначала очень серьезно и убедительно доказывал, что это точно пряники, а не мыло, и, наконец, рассердился”.
Большое значение для “Мертвых душ” имеют детские воспоминания Гоголя. В описании сада, окружавшего дом Манилова, отразились пейзажи Васильевки, близкие Гоголю с детства. Василий Афанасьевич Гоголь, отец писателя, разбил в парке аллеи и клумбы, у него были беседки и грот. Некоторым из них он давал названия: аллея “Долина спокойствия”, беседка “Мечта”…
Гоголь описывал усадьбу Манилова: “…были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: “Храм уединенного размышления” (Гоголь, т. 9, с. 124). По мнению исследователя творчества Гоголя В. И. Шенрока, в основу изображений дорог, по которым путешествовал Чичиков, и дорожных впечатлений легли путевые впечатления автора во время поездок в Нежин, где учился Гоголь, и обратно в Васильевку. Шенрок так писал об этом: “Искренние, в высшей степени прочувствованные воспоминания Гоголя о детстве в начале шестой главы “Мертвых душ” и особенно о поездках и о дороге имеют, несомненно, весьма важное автобиографическое значение. Всего важнее в этом смысле следующие слова его после длинного перечисления предметов и людей, привлекавших его внимание: “… я уносился мысленно за ними, в бедную жизнь их”. В поэме Гоголь говорил о дороге: “А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!” (Гоголь, т. 5, с. 203). Шенрок считал, что “известная доля этих впечатлений накопилась в чутком детском возрасте и, несомненно, тогда развивалась восприимчивость к ним, а равно странное созвучие впечатлениям длинной дороги зародилось, наверное, еще очень рано”.
В 1821 году Гоголь был принят в Нежинскую гимназию высших наук. Многое из того, что он видел там и слышал, оставило глубокий отпечаток в его душе, многое отразилось потом в его произведениях. П. А. Кулиш писал о Гоголе того периода: “Маленькие злые, ребяческие проказы были в его духе, и то, что он рассказывает в “Мертвых душах” о гусаре, списано с натуры”. В поэме Гоголь сравнивал положение чиновников, приведенных в замешательство дамами губернского города, с положением школьника, “которому сонному товарищи, вставшие пораньше, сунули в нос гусара, то есть бумажку, наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается вскакивает ‹…› и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся рекою, там и там пропадающею блещущими загогулинами тонких тростников …” (Гоголь, т. 9, с. 173). П. А Кулиш, в своем “Опыте биографии Н. В. Гоголя” писал, что эти “блестящие загогулины между тонких тростников” живо напоминают тому, кто знает местность Нежинского Лицея, протекающую мимо него тихую, поросшую камышами речку, а проснувшийся лес, звучащий тысячами птичьих голосов, есть не что иное, как тенистый обширный сад Лицея, похожий на лес”. В конце шестой главы Чичиков, возвращаясь от Плюшкина в гостиницу, слышит “те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу” (Гоголь, т. 5, с. 122). Автор в образе “замечтавшегося двадцатилетнего юноши”, который “в небесах и к Шиллеру заехал в гости” (Гоголь, т. 5, с. 122), изобразил своего нежинского приятеля Н. В. Кукольника. Кукольник увлекался тогда шиллеровскими драмами, и Гоголь прозвал его “Возвышенным”. В то время увлекался Шиллером и Гоголь. В апреле 1827 года он писал матери из Нежина, что за “Шиллера” заплатил немалые по тем временам деньги — сорок рублей. В начале седьмой главы поэмы он рассуждает о двух разных писателях. В первом, который “из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры ‹…› и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы” (Гоголь, т. 5, с. 123), угадывается образ Шиллера. Однако в поэме звучит уже критическое к нему отношение: “Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека” (т. 5, с. 123). Ему противопоставляется “судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога…” (Гоголь, т. 5, с. 123). Скорее всего, говоря об этом писателе, Гоголь думал о себе.
Другое лицо из Нежинской гимназии, которое Гоголь воплотил в своей поэме в образ — преподаватель естественного права Н. Г. Белоусов. Гоголь писал о нем 19 марта 1827 года Высоцкому: “Я не знаю, можно ли достойно восхвалить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, если бы не он, то у меня недостало бы терпения окончить курс”. Профессор естественного права Николай Григорьевич Белоусов появился в гимназии в мае 1825 года. Скорее всего, именно он является прототипом “чудного наставника” Тентетникова, описанного во втором томе поэмы. Гоголь писал об этом “чудном наставнике”: “Александр Петрович имел дар слышать природу русского человека и знал язык, которым нужно говорить с ним” (Гоголь, т. 5, с. 233). Однако Александр Петрович в ранней редакции второго тома говорил, “что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбие” (Гоголь, т. 5, с. 233), и от учеников требовал ума. Гоголь не разделял этого мнения. В письме из “Выбранных мест из переписки с друзьями” “Христианин идет вперед” он писал о пути развития христианина. Гоголь указывал высшую цель, которую должен преследовать человек в своей жизни, прямо противоположную честолюбивым стремлениям: “Желанье быть лучшим и заслужить рукоплесканье на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу его ненасытимейшее честолюбие” (Гоголь, т. 6, с. 51). Далее Гоголь пишет: “Ум не есть высшая в нас способность” (Гоголь, т. 6, с. 51). Он понимал, что человеку необходимы ум и тот более высокий “разум”, которым учил Александр Петрович, однако утверждал в письме, что “есть высшая еще способность; имя ей — мудрость, и ее может дать нам один Христос” (Гоголь, т. 6, с. 52). Именно поэтому Гоголь не считал изображенного им учителя идеальным. По воспоминаниям Д. А. Оболенского, “по окончании чтения г. Россет спросил у Гоголя: Что, вы знали такого Александра Петровича (первого наставника Тентетникова) или это ваш идеал наставника? При этом вопросе Гоголь несколько задумался и, помолчав, ответил: — Да, я знал такого”.
В поэме иногда необычайным образом преломлялись мысли Гоголя. Во второй главе “Мертвых душ” Манилов говорит о старшем сыне Фемистоклюсе, в котором, по его словам, “чрезвычайно много остроумия”: “Я его прочу по дипломатической части” (Гоголь, т. 5, с. 32). Гоголь имел о дипломатической части совершенно превратное мнение. Он писал в 1847 году сестре Анне Васильевне, думая о будущем своего племянника Н. П. Трушковского: “… Мысль о дипломатии ни к чему не показывает наклонности. Там большею частью праздные места и должности без занятий, куда назначаются только богатые и знатные люди” (Гоголь, т. 9, с. 449). В письме к С. П. Шевыреву от 18 декабря 1847 года нового стиля он просил его купить книг по истории и статистике России для своего племянника: “У меня есть племянник, почти брошенный мальчик, которому получить воспитанья блестящего не удастся, но если в нем чтением этих книг возбудится желанье любить и знать Россию, то это все, что я желаю…” (Гоголь, т. 9, с. 423). В начале четвертой главы Гоголь прямо говорит о себе и главном герое: “Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра ‹…›, а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ” (Гоголь, т. 5, с. 59). Гоголь был слабого здоровья, а в июне 1845 года лечился на карлсбадских водах.
Шестая глава поэмы начинается воспоминанием Гоголя о его юности, о том, как живо воспринимала душа его все встречающиеся впечатления. Это “лирическое отступление” заканчивается словами “О моя юность! О моя свежесть!” (Гоголь, т. 5, с. 104). В этих словах, обращенных к прошедшей юности, слышится сознание того, что когда-нибудь придет неизбежная старость. Такое же прощанье с юностью мы видим в шестой главе “Евгения Онегина”:
“… Весна моих прошедших дней
(Что я, шутя, твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
 
Так, полдень настал, нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но, так и быть, простимся дружно,
О, юность легкая моя!”
Гоголь недаром говорит об этом в шестой главе, где Чичиков встречает Плюшкина. В образе Плюшкина словно воплотилась старость, для него умерло все, что может шевелить человеческую душу. Тем не менее, Гоголь не боялся старости как таковой. Он понимал, что духовный возраст человека может быть не связан с естественным возрастом, и духовный рост дает совсем другие, высшие силы душе. В письме “Христианин идет вперед” он писал: “Но пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как они приближались к дряхлости и смерти” (Гоголь, т. 6, с. 51).
В поэме отразились и некоторые личные черты Гоголя. В конце седьмой главы он пишет о поручике, приехавшем из Рязани, который был большой охотник до сапог. Он “заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги точно были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук” (Гоголь, т. 5, с. 141). Л. Арнольди в своих воспоминаниях о Гоголе писал, что таким охотником до сапог был сам автор: “Кто поверит, что этот страстный охотник до сапогов не кто иной, как сам Гоголь? ‹…› В его маленьком чемодане всего было очень немного ‹…›, а сапогов было всегда три, часто даже четыре пары, и они никогда не были изношены”.
В конце десятой главы Гоголь писал о том, как испуганные чиновники сравнивали Чичикова с Наполеоном, выпущенным англичанами с острова св. Елены. В то время многие считали Наполеона Антихристом: “Долго еще, во время самых прибыточных сделок, купцы, отправляясь в трактир запивать их чаем, поговаривали об антихристе” (Гоголь, т. 5, с. 188). В поэме отразилось отношение Гоголя к событиям, предсказанным в Апокалипсисе. Он предчувствовал приближающуюся кончину мира и считал сатану уже “развязанным”. В одной из предсмертных записей он писал: “Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственного силою неисповедимого Креста!” (Гоголь, т. 6, с. 392). Это особенное духовное понимание автором происходящих событий присутствует во многих эпизодах поэмы. Гоголь немногими словами описал смерть прокурора, заставляя задуматься читателя о смысле жизни и смерти: “А между тем появление смерти также было страшно в малом, как страшно было и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался ‹…›, теперь лежал на столе ‹…›.О чем покойник спрашивал, зачем он умер или зачем жил, об этом один Бог ведает” (Гоголь, т. 5, с. 191 – 192). Далее автор описал то, что происходило в душах его героев при этом событии. Чичиков — единственный задумывается об этой смерти. Чиновники, шедшие за гробом, думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как возьмется за дело и примет их” (Гоголь, т. 5, с. 200), дамы были заняты разговорами о приезде нового генерал-губернатора, Чичиков же произносит от души: “Вот, прокурор! Жил, жил, а потом и умер!” (Гоголь, т. 5, с. 200). Он подумал о том, что напишут в газетах об умершем прокуроре, а потом заключил: “А ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови” (Гоголь, т. 5, с. 200). Чичиков не стал соотносить происходящее с самим собою, встреча с покойником не заставила его подумать о собственной смерти. Эта позиция вовсе не совпадала с авторской. Гоголя с раннего детства поразила мысль о смерти, о загробной участи человека. Эту мысль запала в его душу после рассказа матери, о чем он и писал ей 2 октября 1833 года: “…Но один раз, — я живо, как теперь, помню этот случай, — я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказывали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешников, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли” (Гоголь, т. 9, с. 61). Правильное отношение к смерти развивалось у Гоголя с детства, и это мы видим из его писем. После смерти отца он писал матери из Нежина: “Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. … Ах, меня беспокоит больше всего ваша горесть! Сделайте милость, уменьшите ее, сколько возможно, так, как я уменьшил свою. Прибегните так, как я прибегнул, к Всемогущему” (письмо от 23 апреля 1825 года) (Гоголь, т. 9, с. 10). Известно и другое письмо матери от 12 июня нового стиля 1844 года, в котором Гоголь, получив известие о смерти сестры, объясняет значение смерти и страданий: “Как бы то ни было, я твердо верю в милосердие Божие и вам советую также ‹…›. Молитесь о ней, но не грустите. А с тем вместе не забывайте этого страшного события, эту смерть, которая случилась среди самого вашего говенья. Несчастья не посылаются нам даром: они посылаются нам на то, чтобы мы оглянулись на самих себя и пристально в себя всмотрелись. Есть среди нас неутомимый враг наш, который силится всячески иметь на нас влияние и овладеть нашею душою. ‹…› Смотрите за собой бдительней: искуситель и враг наш не дремлет, вы можете впустить его себе в душу, не думая и не замечая ‹…›. Счастлив еще бывает тот, которому Бог пошлет какое-нибудь страшное несчастие, и несчастием заставит пробудиться и оглянуться на себя” (Гоголь, т.9, с. 240 – 241).
Такое авторское понимание несчастий и смерти объясняет эпизод встречи Чичикова с покойником в “Мертвых душах”. Основанием слов Чичикова (“Это, однако ж, хорошо, что встретились похороны; говорят, значит, счастье, если встретишь покойника” (Гоголь, т. 5, с. 200)) является народная примета “покойника встретить — к счастью”. Гоголь понимает это счастье как пробуждение души, связанное с желанием оглянуться на самого себя, возможность духовного возрождения. Но до такого осмысления событий не дорос гоголевский герой, поэтому для Чичикова счастье — это возможная удача в его предприятии. Тем не менее, благодаря этому эпизоду читателю представляется повод задуматься о своей душе, о жизни и о смерти. Ведь Гоголь говорил о своем стремлении помочь другим всмотреться в самих себя в письме к протоиерею о. Матфею Константиновскому: “Хотелось бы живо, в живых примерах показать темной моей братии, живущей в мире и играющей жизнью, как игрушкой, что жизнь — не игрушка” (Гоголь, т. 9, с. 478). Самого Гоголя память смертная никогда не оставляла. П. А. Кулиш в своем “Опыте биографии Н. В. Гоголя” передает слова, сказанные А. О. Смирновой С. Т. Аксакову: “В Гоголе было именно то прекрасно, что посреди сует и непременного условия своей жизни, то есть, своей художественной деятельности он хранил о смерти память ежеминутную”.
Недаром книга “Выбранные места из переписки с друзьями” начиналась “Завещанием”. О нем Гоголь писал в письме и матери от 25 января 1847 года: “Завещание мое, сделанное во время болезни, мне нужно было напечатать по многим причинам в моей книге; сверх того, что это было необходимо в объясненье самого появления такой книги, оно нужно затем, чтобы напомнить многим о смерти, о которой редко кто помышляет из живущих” (Гоголь, т. 9, с. 358).
Говоря о дороге, на которую выехал Чичиков, автор отвлекается от своего повествования и неожиданно обращается ко всей Руси, которая словно глядит на него. В этом лирическом отступлении он писал: “Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря песня? Что в ней, в этой песне?… Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами” (Гоголь, т. 5, с. 201). Эти слова, обращенные к России, Гоголь объяснял в “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ”: “Кому при взгляде на эти пустынные, доселе не заселенные и бесприютные пространства не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому — именно ему самому, тот или уже весь исполнил свой долг как следует, или же он нерусский в душе” (Гоголь, т. 6, с. 74). Гоголь сознавал свой высокий долг перед Богом, поэтому все, что ни видел он на Руси, напоминало ему об этом. Он писал: “Не знаю, много ли у нас таких, которые сделали все, что им следовало сделать, и которые могут сказать открыто перед целым светом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на них укоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что все ими довольно и ничего от них не ждет. Знаю только то, что я слышал себе упрек” (Гоголь, т. 6, с. 75). Далее, автор писал о том, что было сказано им в поэме: “От души было произнесено это обращенье к России: “В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему? ‹…› В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем. Всякое званье и место требует богатырства.‹…› Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор, только его душе знакомо богатырство” (Гоголь, т. 6, с. 76).
В “Выбранных местах из переписки с друзьями” Гоголь объяснял многое, относящееся к замыслу первого тома. Так, в поэме автор говорит: “А добродетельный человек все-таки не взят в герои” (Гоголь, т. 5, с. 204). В четвертом письме по поводу “Мертвых душ” Гоголь писал, почему он не изобразил его: “Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство” (Гоголь, т. 6, с. 82).
Говоря о “добродетельном человеке”, Гоголь имел в виду Чичикова. Он писал: “Быстро все превращается в человеке: не успеешь оглянуться, их уже вырос внутри страшный червь. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рожденном на лучшие подвиги” (Гоголь, т. 5, с. 221).
Взгляд Гоголя на эту проблему менялся. В своей поэме он писал: “Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рождения его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее во всю жизнь” (Гоголь, т. 5, с. 221). В 1845 году Гоголь побывал в Оптиной пустыни, где прочитал книгу великого подвижника св. Исаака Сирина. После этого его отношение к зависимости человека от его собственных страстей изменилось. П. Матвеев в статье “Гоголь в Оптиной пустыни” писал: “Я видел у о. Климента Зедергольма первый том “Мертвых душ” (первого издания). Экземпляр этот принадлежал гр. Толстому — с заметками Гоголя карандашом, на полях одиннадцатой главы”. Гоголь против этого места писал: “Это я писал в “прелести”, это вздор — прирожденные страсти — зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены на искоренение их. …. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение “Мертвых душ”.
Исаак Сирин в книге своих Творений писал об этом в Третьем слове: “Следовательно, страсти суть нечто придаточное, и в них виновна сама душа. Ибо по природе душа бесстрастна. Когда же слышишь в Писании о страстях и душевных и телесных, да будет тебе известно, что говорится сие по отношению к причинам страстей; ибо душа по природе бесстрастна”.
Возможно, что одна из последних записей Гоголя “Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царствие Небесное” (Гоголь, т. 6, с. 392), связана с написанным в этой книге в слове “О вере и о смиренномудрии”: “Душевное ведение, кроме множества помыслов, не может познавать что-либо другое, приемлемое в простоте ума по слову Изрекшего: “Аще не обратитеся, и будете яко дети, не можете войти в царствие Божие” (Матф. 18, 3) Но онаго духовного ведения никто не может приять, если не обратится, и не будет как дитя”.
 
Глава 3. "Выбранные места из переписки с друзьями"
Книга Н. В. Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" вышла в начале 1847 года. Сам Гоголь в 'Предисловии" писал о ее цели и о том, как она была написана: “Выбираю сам из моих последних писем, которые мне удалось получить назад, все, что более относится к вопросам, занимающим ныне общество…". (Гоголь, т. 6, с. 7). О ее замысле Гоголь писал в апреле 1845 года А. О. Смирновой: “Это будет небольшое произведение и не шумное по названию в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих...”. Эта же мысль раскрывается в письме 1846 года И. М. Языкову: "Я как рассмотрел все то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям, страждущим на разных поприщах". Гоголь работал над книгой следующим образом: он перерабатывал старые письма и писал новые. Об издании "Выбранных мест..." он писал Плетневу 30 июля 1846 года: “Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: “Выбранные места из переписки с друзьями". Она нужна, слишком нужна всем — вот что покамест могу сказать; все прочее объяснит тебе сама книга; ‹…› Печатанье должно происходить в тишине; нужно, чтобы, кроме цензора и тебя, никто не знал" (Гоголь, т. 9, с. 332). Гоголь был так уверен в успехе и необходимости своей книги, что в том же письме просил Плетнева готовить бумагу для второго издания.
Книга вышла в 1847 году с большими изменениями, внесенными цензурой — были исключены письма "Нужно любить Россию", "Нужно проездиться по России", "Что такое губернаторша", "Страхи и ужасы России", "Занимающему важное место", в других многое было пропущено и искажено. Гоголь после этого говорил, что "все должностные и чиновные лица, для которых были писаны лучшие статьи, исчезнули вместе со статьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал мою книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище".
Тем не менее, книга вызвала большой общественный резонанс. О ней разгорелись споры на страницах разных, часто противоположных по направлениям, журналов и газет — "Современника", "Северной пчелы", "Сына Отечества", "Москвитянина", "Финского вестника". "Финский вестник" в феврале 1847 года писал: "Ни одна книга в последнее время не возбуждала такого шумного движения в литературе и обществе, ни одна не послужила поводом к столь многочисленным и разнообразным толкам, как "Выбранные места..." О ней спорили все — западники резко осудили ее, среди славянофилов книга была принята по-разному (А. С. Аксаков оценил книгу, К. Аксаков увидел в ней ложь и неискренность...), даже духовные лица отмечали в ней, прежде всего, недостатки. Архиепископ Иннокентий в письме к М. П. Погодину советовал Гоголю "не пародировать набожностью", а святитель Игнатий Брянчанинов писал о книге: "Она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного".
Но что же хотел сам Гоголь сказать своей книгой? В "Предисловии" к "Выбранным местам..." он писал: "В оправдание могу сказать только то, что намеренье мое было доброе и что я никого не хотел ни огорчать, ни вооружать против себя, но одно мое собственное неразумие, одна моя поспешность и торопливость были причиной тому, что сочинения мои предстали в таком несовершенном виде и почти всех привели в заблуждение насчет их настоящего смысла" (Гоголь, т. 6, с. 8). Гоголь чувствовал, что в предыдущих сочинениях он не смог полностью высказаться, раскрыться, его до конца никто не понял. Книгу "Выбранные места..." Гоголь считал полезной для всех, и он был в ней предельно искренен. Так, в июле 1847 года он писал преосвященному Иннокентию: “Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты над собой, именно те, где помогла мне религия в исследовании души человека" (Гоголь, т. 9, с. 391). Сам жанр переписки говорит о глубокой автобиографичности идей и мыслей, высказанных в ней. В настоящей работе необходимо указать, из каких источников рождались мысли Гоголя, как они развивались еще задолго до начала работы над "Выбранными местами...", и какой собственный духовный опыт автора им предшествовал.
© Рефератбанк, 2002 - 2024