Русский мир в романе А.С.Пушкина "Евгений Онегин"

Содержание

Введение…………………………………………………………………... 2

Глава 1. К проблеме художественной специфичности романа

А.С. Пушкина «Евгений Онегин»……………………………………… 12

1. К постановке проблемы: пушкинский концепт русского мира…………………………………………………………………12

2. А.С. Пушкин и его эпоха: «проблема человека» и русского национального характера. ……………………………………….. 17

3. «Евгений Онегин» как целостное и «вечно движущееся явление». Специфика жанра, композиции и стиля «свободного романа». …………………………………………………………… 22

Глава 2. Русский мир в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»…………………………………………………………………... 37

2.1. Историзм и онтологический охват действительности в романе А. С. Пушкина. ……………………………………………37

§1. Москва как исторический, духовный и культурный центр России. Петербург светский и европейский. ………. 41

§2. Русская деревня и природа в романе «Евгений Онегин».

Пространственная картина мира. ………………………….. 49

2.2. Образы «героя времени» и русской героини в контексте пушкинской картины русского мира. …………………………... 55

2.3. Авторский идеал в романе «Евгений Онегин». …………… 66

Заключение………………………………………………………………. 75

Список использованной литературы…………………………………… 80

Введение

«До сих пор всякий, желающий говорить о Пушкине, должен, нам кажется, начать с извинения перед читателями, что он берется в том или ином отношении измерять эту неисчерпаемую глубину»¹.

Слова эти, сказанные более ста лет назад, сохраняют свою справедливость до сих пор. И сейчас одно только ощущение неисчерпаемости этой глубины может служить извинением для всякого желающего говорить о Пушкине. Уже современники Пушкина отзывались о нем как о грандиозном, безусловном явлении. «Солнце нашей поэзии» - Россия навсегда запомнила эти слова Владимира Одоевского.

«При имени Пушкина, - сказал Н.В. Гоголь, - тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему… это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет»². Гоголь чутко указал нам на глубокую метафизическую связь судьбы России с Пушкиным, увидев в нем культурный ориентир для русского человека.

Значение Пушкина в культуре, наверное, определяется прежде всего тем, что он глубже, свободнее, естественнее и гармоничнее всех ощущает божественную природу бытия и человека в трагическом противоречии с реальным человеческим существованием. Универсальная кол­лизия Пушкина — человек перед лицом высших ценностей.

Творческая индивидуальность Пушкина неулови­ма, но одно из многочисленных определений все же, думается, почти конгениально. Это определение дает известный исследователь В.С. Непомнящий: «Стоит сказать: сол­нечный гений,— и имени можно не называть, это приложимо только к Пушкину. Разумеется, в литературе немало радостных произведений и жизнелюбивых художников, которые, изображая зло жизни, отвергают его и утверждают добро. Пушкин ничего не «отвергает» и не «утвер­ждает»; но ни у кого больше не найдем мы — при столь плот­ной концентрации трагизма в изображении жизни — столь мощной солнечной энергии, источаемой этим художествен­ным изображением»³. К этому замечательному высказыванию можно только добавить, что во все времена в мире, в котором отдельный человек ощущает разлад с самим собой, а все люди находятся в состоянии трагической разобщенности, только подлинный художник способен нести в качестве нормы и образца идеал гармоничного и цельного человека.

Проблема идеала в литературе мыслилась философом Л. Шестовым в нерасторжимой связи с гуманностью (всечеловечностью) и правдивым изображением жизни. «Но мы знаем, что… действительность беспощадна, жестока… Как же может поэт, оставаясь верным жизненной правде, сохранить высшие, лучшие порывы своей души?»⁴ Примирение незримых и зыбких идеалов души «с жизнью, с ее всесильной необходимостью – едва ли не самая мучительная загадка бытия, которая разрешима только в дерзновенной вере и творческом акте»⁵, в котором человек в его индивидуальном бытии обретает онтологический статус. И, как верно заметил В.С. Непомнящий, «чем более полно, сильно, творчески органично… воплощается в художественном мире устремление к идеалу, к соответствию человека своему пред­назначению, …тем этот художественный мир — при любом трагизме — выше, светлее, значительнее и гармоничнее, …тем более он близок истине жизни»⁶.

Все эти характеристики применимы к роману «Евгений Онегин», которому принадлежит в творчестве А.С. Пушкина поистине исключительное место. Н.Н. Скатов по праву называет его центральным произведением Пушкина, «по значению в пушкинском творчестве и во всей русской литературе, по объему и полноте охвата жизни»⁷. Действительно, едва ли не с самого начала «Евгений Онегин» задумывался Пушкиным как широкая историческая картина, как художественное воссоздание исторической эпохи. За семь лет, в течение которых создавался роман, многое менялось и в России, и в самом Пушкине, и все эти перемены не могли не найти своего отражения в романе. Так роман «Евгений Онегин» становился поэтической хроникой русской жизни, ее своеобразной поэтической историей.

Это одно из самых неисчерпаемых и глубоких произведений русской литературы, что подтверждает огромное количество исследований современных литературоведов, посвященных форме, жанру романа в стихах, сущности замысла и его воплощению, идейной, эстетической, нравственной и философской проблематике романа. Этим исследованиям положили начало критические труды XIX - XX веков. «Автор первого философского обозрения нашей словесности»⁸ И.В. Киреевский одним из первых дал серьезную критическую оценку деятельности Пушкина, несмотря на то, что, по его мнению, «трудно… приискать общее выражение для характера его поэзии, принимавшей столько различных видов»⁹. Однако о романе в стихах «Евгений Онегин» критик высказался вполне однозначно: «Отличительные черты его суть: живописность, какая-то беспечность, какая-то особенная задумчивость и, наконец, что-то невыразимое, понятное лишь русскому сердцу»¹⁰. Критик говорил и о стремлении поэта к самобытности, которое, по его словам, обнаруживается в произведении. В заключение, говоря о «сильном влиянии, которое поэт имеет на своих соотечественников», Киреевский отметил в связи с этим «еще одно важное качество в характере его поэзии – соответственность со своим временем»¹¹.

Вопрос о национальном и мировом значении Пушкина был впервые поставлен В.Г. Белинским. «Пушкин был совершенным выражением своего времени… современного ему мира, но мира русского, но человечества русского»¹². В статье «Литературные мечтания» критик выявил основной вопрос литературной жизни – проблему народности в литературе. Народность, которая состоит в свободе от чуждых влияний и «в верности изображения картин русской жизни»¹³, выступает, как обоснованно указывает Белинский, критерием национального значения Пушкина. В фундаментальном труде Белинского - цикле из 11 статей под общим заглавием «Сочинения Александра Пушкина» (1843-1846) - возникает известная формула о «Евгении Онегине» как «энциклопедии русской жизни и в высшей степени народном произведении».

Критик А.В. Дружинин в своей статье «А.С. Пушкин и последнее издание его сочинений» (1855 г.) подошел к творчеству Пушкина «с позиций «абсолютных» начал искусства, «вечных» его принципов, и естественно, что для него во многом открывается сверхисторический смысл пушкинского творчества, выступающий уже далеко за рамки своего времени»¹⁴ (Скатов). «Онегин», - писал критик, - в целом представляется одним из занимательнейших романов, когда-либо приходивших на мысль самым высокодаровитым писателям». Дружинин отметил такие черты романа, как «стройность», «мастерское сочетание рассказа с лиризмом», «неожиданность развязки» и «влияние на любопытство читателя»¹⁵. А. Григорьев, автор знаменитой формулы «Пушкин – наше все», считал, что «лучшее, что было сказано о Пушкине» в современной ему критике, «сказалось в статьях Дружинина»¹⁶. Сам он справедливо говорил о поэте как о «единственном полном очерке нашей народной личности», «самородке». Пушкин, по его мнению, - «наш самобытный тип, уже мерявшийся с другими европейскими типами, переходивший сознанием те фазисы развития, которые они проходили, но братавшийся с ними сознанием»¹⁷. Натура русского гения, по мнению А. Григорьева, отзывалась на все «в меру русской души»¹⁸. Это высказывание предвосхитило слова Ф.М. Достоевского о «всемирной отзывчивости» Пушкина: «эту… главнейшую способность нашей национальности он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт»¹⁹.

Критика русского символизма видела в Пушкине пророка, духовный эталон и нравственный ориентир художника. «Пушкин… чутким слухом предугадывал будущую дрожь нашей современной души»²⁰, - писал о гении-пророке В. Брюсов и на основании этого выдвигал основное требование к современному поэту: приношение «священной жертвы» «не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством…»²¹ «Творчество состоит далеко не в одном бряцании рассеянной рукой по лире, но и в мучительном труде воплощения образов в слово»²², - справедливо писали критики начала XX века Ф. Сологуб и Иванов-Разумник об огромной работе, проделанной Пушкиным в период создания романа в стихах «Евгений Онегин».

Интересна история комментирования романа «Евгений Онегин». Ведь как только пушкинский роман перешагнул свое время и оказался достоянием новой читательской среды, многое в нем потребовало дополнительного объяснения. В XX веке первые послереволюционные издания сочинений Пушкина вообще отказались от комментирования «Евгения Онегина». Появлялись отдельные издания «Евгения Онегина», снабженные краткими комментариями Г.О. Винокура и Б.О. Томашевского и рассчитанные в основном на широкий круг читателей. Отметим существенное значение кратких подстрочных примечаний и объяснительных статей к школьному изданию «Евгения Онегина», осуществленному С. М. Бонди. Эти комментарии оказали воздействие и на научное осмысление «Евгения Онегина». В 1932 г. новый комментарий был создан Н.Л. Бродским. О целях и задачах своей книги «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина»²³ Бродский писал в предисловии к третьему изданию, заявляя, что возникла задача обрисовать время, определившее судьбу и психологию главных героев романа, раскрыть круг идей самого автора в постоянно изменявшейся действительности. Книга Н. Л. Бродского была обращена, в частности, к учителю-словеснику, от уровня знаний которого о «Евгении Онегине» зависит преподнесение его ученикам. В этом смысле значение труда Бродского очень велико. Однако, признавая роман Пушкина вершинным памятником литературы XIX века, Бродский рассматривает его прежде всего как произведение, навсегда отошедшее в прошлое и принадлежащее ему.

В 1978 г. «Евгений Онегин» вышел с комментариями А.Е. Тархова²⁴. Цель, которую поставил перед собой автор - проанализировать творческую историю романа в единстве с эволюцией героя. Несмотря на то, что автор уделяет внимание преимущественно общим текстологическим комментариям, а не частностям, его труд дает читателям пушкинского романа подробный и опирающийся на предшествующую научную традицию материал для понимания «Евгения Онегина».

Одним из наиболее значительных событий в современном истолковании «Евгения Онегина» явилась публикация в 1980 г. комментария Ю. М. Лотмана, обращенного, как и труд Н. Л. Бродского, к учительской аудитории. В книгу «Евгений Онегин». Комментарий»²⁵ включен «Очерк дворянского быта онегинской поры» - ценное пособие при изучении не только «Евгения Онегина», но и вообще всей русской литературы пушкинского времени. Построение книги рассчитано, как отмечает сам исследователь, на параллельное чтение с пушкинским текстом. В основе научного комментария Ю.М. Лотмана лежит глубокая текстологическая работа. Комментарий дает два типа пояснений: текстуальные, интертекстуальные и концептуальные (автор дает историко-литературные, стилистические, философские интерпретации). Задача, поставленная исследователем – «приблизить читателя к смысловой жизни текста» - решается в этой книге на самом высоком уровне.

К комментированию «Евгения Онегина» не раз обращались и зарубежные авторы. Среди наиболее известных можно назвать обширный комментарий В. В. Набокова²⁶, характеризующийся обстоятельными объяснениями многочисленных деталей текста пушкинского романа. Здесь немаловажное место занимают пространные экскурсы в историю литературы и культуры, стихосложения, а также заметки переводчика и сопоставления с предшествующими опытами перевода «Евгения Онегина» на английский язык. Писатель объясняет реалии, непонятные прежде всего для иноязычного читателя. Есть в его работе и свои издержки: излишне подробные рассуждения, иногда слишком резкая полемика с предшественниками. Тем не менее, данный комментарий представляет собой значительное достижение западного пушкиноведения - в первую очередь по обстоятельности и масштабам комментирования текста романа.

В 1999 г. в московском издательстве «Русский путь» вышла «Онегинская энциклопедия» в 2 томах²⁷, в создании которой приняли участие такие исследователи, как Н.И. Михайлова, В.А. Кошелев, Н.М. Федорова, В.А. Викторович и другие. От созданных ранее комментариев к «Евгению Онегину» энциклопедия отличается особым принципом организации: в ней объединяются статьи разных жанров (небольшие исследования, литературные эссе, краткие пояснения к тексту романа). Энциклопедия снабжена богатым иллюстративным материалом. Большим плюсом издания является адресованность его как специалистам, так и широкому кругу читателей. Мы можем сказать, что составители энциклопедии приблизились к новому постижению романа благодаря широкому охвату материала.

Продуктивным этапом в исследовании пушкинского творчества и в частности романа «Евгений Онегин» стали фундаментальные исследования С.Г. Бочарова («Поэтика Пушкина», «Форма плана»), который уделяет внимание стилистическому миру романа, его языку, говорит о поэтической эволюции автора. Н.Н. Скатов (автор масштабного труда «Пушкин. Русский гений», многочисленных очерков жизни и творчества поэта) исследует поэтику произведений Пушкина, высказывается о непреходящем значении творчества поэта как высшего, идеального выразителя русского национального самосознания. И. Сурат внесла свой вклад в пушкинистику, подняв масштабную проблему «искусство и религия» и выразив мысль о том, что Пушкин воплотил саму поэзию в ее онтологической сути («Пушкин как религиозная проблема»). Суждение о Пушкине как онтологическом, этическом и эстетическом феномене высказывают и такие современные литературоведы, как В.С. Непомнящий, Ю.Н. Чумаков, С.С. Аверинцев, В.К. Кантор и многие другие. Ими разрабатываются вопросы о значении романа «Евгений Онегин» как неповторимого явления мирового искусства, о влиянии его на русскую литературу XIX века и последующих эпох. Внимание исследователей сосредоточено на раскрытии онтологической феноменологии романа Пушкина в контексте мировой литературы.

В настоящее время по-новому актуальной становится проблема реального места гения в национальной истории, его роли в духовном самосознании народа, в судьбах нации, т.е. его исключительной миссии, особого исторического задания. Вслед за религиозно-философской критикой рубежа XIX-XX вв. (Д.С. Мережковский, Н.А. Бердяев, С.Л. Франк), утверждавшей мысль, что «в Духе Святом… происходит то соединение благодати и свободы, которое мы видим в творчестве Пушкина»²⁸, пушкинский феномен как философскую и методологическую категорию рассматривает в своих трудах В.С. Непомнящий. По мнению литературоведа, «чтобы гений Пушкина предстал перед нами во всей его яркости и жизненной полноте, необходимо рассматривать его… в онтологическом контексте как феномен бытия»²⁹.

Итак, каждая эпоха «высветила» в романе наиболее близкие ей уровни, что и отразилось на этапах научного изучения. Современный исследователь Ю.Н. Чумаков справедливо полагает, что теперь настало время для прочтения романа «на фоне универсальности»³⁰. Универсальное содержание «Евгения Онегина» обнаруживает себя в картине мира, представленной как система ценностей, как постоянно развивающаяся, «вечно движущаяся» совокупность представлений о реальной действительности.

Проблема национального и личностного представления о мире, выраженного в произведениях русской и мировой литературы, сегодня предстает как объект изучения литературоведения, психологии, философии, обществоведения. Понятие художественной модели мира выдвигается в разное время такими учеными, как Г.Д. Гачев, И.М. Семенко, Ю.М. Лотман, Ю.Н. Чумаков, В.А. Кошелев, В.С. Непомнящий, О.В. Рябов. Для этого типа исследований характерно постижение художественного творения в его целостности, стремление увидеть отраженный в нем смысл человеческого бытия. В пушкинском идеале исследователи видят светлую жизнеутверждающую силу, которая способна противостоять трагическому одиночеству, глубину осмысления жизни, постоянный диалог с ней. Гений всегда стремится к осознанию своего предназначения, к наиболее полному отражению в художественном творчестве судьбы страны, народа.

Цель настоящей работы - рассмотреть универсальное содержание концепта русского мира, лежащего в основе романа в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин». В соответствии с целью были определены следующие задачи:

• оценить степень научной изученности концепта русского мира и русского национального характера;

• выявить эстетическое своеобразие пушкинского «свободного романа»;

• рассмотреть роман с позиций историзма и онтологического охвата действительности;

• исследовать специфичность пушкинского концепта русского героя и героини в свете авторского идеала.

Глава 1. К проблеме художественной специфичности романа

А.С. Пушкина «Евгений Онегин».

1.1. К постановке проблемы: пушкинский концепт русского мира.

Картина мира - это «система интуитивных представлений о реальности»³¹. Термин «картина мира» (Weltbild) впервые был введен Людвигом Витгенштейном в «Логико-философском трактате», но в антропологию и семиотику он пришел из трудов немецкого ученого Лео Вайсгербера (1899 – 1985).

«Картину мира можно выделить, описать или реконструировать - от нации или этноса до какой-либо социальной или профессиональной группы или отдельной личности»³², - пишет В.П. Руднев. При этом своя картина мира существует в каждом отрезке исторического времени, но в то же время есть и универсальная картина мира, свойственная всему человечеству. Правда, она довольно абстрактна, так как у каждого народа существуют свои представления о добре и зле, о нормах и ценностях. Что касается отдельной личности, то картина мира будет детерминирована прежде всего индивидуальным характером.

Говоря о представлениях о мире в XIX веке, нельзя не отметить самое фундаментальное традиционное философское противопоставление бытия и сознания. Картина мира была материалистической, «материальность мира и его бытие рассматривались как понятия тождественные»³³. Бытие представлялось первичным, а сознание вторичным (большую роль в то время играли также «идеалистические попытки вывести бытие из акта сознания»³⁴). Нужно учесть и тот факт, что наблюдатель и наблюдаемое, какими они представали в литературном произведении, противополагались. Уже в искусстве XVIII в. субъектно-объектные отношения в тексте выводились за пределы личности автора, совмещались с понятием истины, которую выражал художественный текст. Таким образом, создатель художественного произведения созерцал действительность не просто со стороны, а находился над ней, выступал в сознании читателя как всеведущий носитель оценок всего, о чем говорится в произведении. Читатель же, переживая текст произведения, как отмечает Ю.М. Лотман, «находится вне литературы»³⁵ и оценивает произведение, сопоставляя его с жизнью, реконструируя в своем восприятии личность и сознание автора.

Автор творчески воспринимает мир, проникая в его суть мыслью, чувствами и переживаниями художника, в своем творчестве он осмысливает и воспроизводит мир во всем его многообразии. И в этом смысле творчество Пушкина, как верно отметил С.С. Аверинцев, «дает читателю переживание… особой гармонии между формой и содержанием – между движением стиха, с одной стороны, и предметом изображения, с другой стороны»³⁶. Для творчества Пушкина действительно характерно особое гармоничное философское видение мира. Бытие для него – непостижимая тайна, каждая человеческая душа – тоже тайна. И поэт пристально наблюдает за человеком, оказавшимся перед лицом онтологических ценностей, а «художественной точкой зрения», как обоснованно указал Ю.М. Лотман, становится «отношение истины к изображаемому миру»³⁷.

По образному выражению В.С. Непомнящего, в пушкинском мире, «свет истины, общей для всех, заставляет тени ложиться в точном соответствии с действительным положением вещей»³⁸. «Божественная свобода» Пушкина простирается очень далеко: в его видении мира нет ничего осуждаемого, однозначно отрицательного. Если и есть что-то действительно трагическое в его мироощущении, так это то, что истина беззащитна, ею легко пренебречь, потому что она известна всем. Л.А. Коган также обращает внимание на этот факт и указывает на то, что высокое назначение творца – быть «первопроходцем на пути к истине», как духовный учитель он «призван ставить вопросы, пробуждающие и просветляющие человека, предвидеть и облегчать их решение»³⁹. Нельзя не согласиться с исследователями: философия поэзии Пушкина состоит именно в ее общечеловеческой, правдоискательской направленности, в своем художественном мироощущении он стремится к сокровенному и возвышенному. Бытие выступает перед творцом как некая сверхзадача, а поскольку бытие неисчерпаемо, у поэзии нет и не может быть последнего слова.

О том, что пушкинская поэзия является фактом глубинного и полного осмысления бытия, писал Н.О. Лосский: «Даже в изображении… обыденной действительности он умеет достигнуть такой многосторонности и гармонии, такого синтеза, в силу которых… творение его фантазии оказывается таким же содержательным и полным смысла, трудно постижимого нами, как и сама мировая действительность»⁴⁰. Поддерживая это высказывание, добавим, что основа творческой силы и подлинной свободы поэта в видении «мировой действительности» – это «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» («Два чувства дивно близки нам…», 1830 г.). Доказательством этой мысли может служить высказывание С.Л. Франка: «Укорененность в родной почве, ведя к расцвету духовной жизни, тем самым расширяет человеческий дух и делает его восприимчивым ко всему общечеловеческому. Этот мотив проникает и всю поэзию, и всю мысль Пушкина»⁴¹. В этом и состоит народность поэта. И эта народность совсем не предполагает замкнутости от чужих влияний, обособленности национальной культуры. Современный исследователь А. Панарин справедливо отмечает, что «проблему российской самобытности, своеобразия национальной судьбы Пушкин решал не в этнографическом ключе, а в историческом и цивилизационном»⁴².

В настоящее время исследователями актуализируется высказанная еще русскими символистами и западноевропейскими философами мысль о том, что «два противоположных начала» якобы «легли в основу формации русской души»: «природная, языческая стихия и аскетически-монашеское православие»⁴³. В этом схематизированном концепте «загадочной русской души» упущено, может быть, самое существенное, что было так чутко и точно угадано русским гением. Ведь Пушкин видит в России онтологически и эстетически закономерное, драматически сложное и мощное движение от язычества к православной цивилизации. В противоположность западному потребительскому мировоззрению, его культу «материального» человека Пушкин «судит о людях и народах не по критериям развитости или неразвитости, успеха или неуспеха, а по универсальным критериям духовного плана»⁴⁴. Эта истинно христианская позиция стала источником силы поэта и его творческой самостоятельности. Как верно отмечает В.К. Кантор, критерием Пушкина при подходе к изображению любого социального слоя российского государства были ценности цивилизации, так как она «была той высшей точкой, движение к которой объединяло и в этом смысле уравнивало народы, разные по национальности и по уровню развития»⁴⁵.

Широко известно признание Пушкина в письме к П.Я. Чаадаеву, которое в полной мере характеризует отношение поэта к особенностям русской истории: «… я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»⁴⁶.

Пушкин вмещает весь космос народного духа со всеми его гранями и оттенками - и поэтому он так же не укладывается в определения, как и то, что называют «русской духовностью». В.С. Непомнящий очень тонко определил сущность пушкинского гения: «Из гигантов мировой культуры лишь он один соединяет в себе предельную недоступность с предельной же фамильяризованностью, царственный статус с родственной близостью каждому…»⁴⁷

Россия знаменовала для Пушкина нелегкую, но плодотворную встречу разных пространств, разных жизненных укладов, народов, верований, языков, человеческих характеров. Пушкин твердо убежден в своеобразии русского мира, в существенном отличии между историей России и историей Западной Европы. Никогда не переступив западной границы России, Пушкин воспринял западную культуру, воспитывался сначала на Вольтере и французской литературе, потом на Байроне, Шекспире, Гете... Но в его душе утонченность влияния европейской культуры уживалась с «русским духом». Мы говорим о гениальной способности Пушкина к синтезу, примиряющему противоположности, открывающему широкие духовные и исторические перспективы. Он защищает ценность русской культуры, но утверждает и необходимость западной культуры для России. «В искусстве, …в художественном творчестве он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо»⁴⁸, - утверждал Ф.М. Достоевский.

Говоря о романе в стихах «Евгений Онегин», мы понимаем, что это «произведение не только о любви, но и о судьбах России»⁴⁹. Сюжет его строится на притяжении-противостоянии «героя века», скованного «европейским» воспитанием, усвоившего чуждое России мировоззрение, - и уездной барышни, оставшейся русской по своим идеалам, жизненным и религиозным представлениям, несмотря на французский язык и английские романы. Само это притяжение-противостояние (Запад – Россия) заключает в себе огромный исторический смысл. Проблему судьбы России и русского человека, проблему всемирно-исторического масштаба решает в своем произведении великий поэт.

1. А.С. Пушкин и его эпоха. «Проблема человека»

и русского национального характера.

В ходе написания романа «Евгений Онегин» и его публикации менялся автор, менялся читатель, менялась эпоха. Замысел первой главы романа возник в Кишиневе в связи с постоянным и тесным общением с декабристским кружком Орлова и Раевского. По наблюдению Ю.М. Лотмана, «одной из характерных сторон пушкинского творчества 1822-1823 гг., наряду с тяготением к гражданственной тематике, …является обострение интереса к сатире»⁵⁰, который «находился в русле развития передовой литературы той эпохи»⁵¹. Исследователь отмечает, что замысел «Евгения Онегина» первоначально намечался в плане сатирического противопоставления светского общества и светского героя высокому авторскому идеалу: поэт стремился «создать сатирический образ представителя «изнеженного племени переродившихся славян»⁵².

В своей книге «Роман Пушкина «Евгений Онегин» Г.П. Макогоненко отмечает, что «типичными чертами характера молодого человека этой поры было недовольство, равнодушие, охлажденность души»⁵³. Центральной темой романа «Евгений Онегин» явилась судьба героя времени, его духовно-нравственное самоопределение, неудовлетворенность сущим и поиски места в жизни. Определяющей чертой своего поколения и его судьбы, смыслом его исторической драмы Пушкин считал трагическое противоречие между огромными скрытыми возможностями личности и ее общественной невостребованностью. В своих современниках (Чаадаеве, Каверине, Пущине) поэт видел «выдающихся русских людей эпического масштаба»⁵⁴, которые в большом свете вынуждены были вести жизнь заурядных людей - помещиков, офицеров, чиновников. Это было следствием колоссального трагического разрыва двух сословий и двух Россий.

Впервые тип человека, созданный временем, Пушкин запечатлел в характере пленника в поэме «Кавказский пленник» (1821), показав равнодушие к жизни, к ее радостям, «старость души», которые сделались отличительными чертами молодых людей его времени. Впоследствии Пушкина начинает преследовать мысль запечатлеть новый тип молодого современника в поэтическом образе, и этот тип представляется ему уже яснее, чем в пору создания «Кавказского пленника». В творчестве Пушкина «шло становление реалистического стиля в споре, взаимопритяжении, взаимообогащении и взаимоотталкивании со стилем высокого романтизма. К роману в стихах Пушкина вело внутреннее развитие его гения и все развитие русской литературы»⁵⁵.

В начале XIX века ведущее место в литературе начинает занимать жанр романа, который вытесняет эпическую поэму. Еще Гегель и Бальзак (а в России – В.Г. Белинский) определяли роман как эпос частной жизни, в то время как эпическую поэму характеризуют «нераздельность индивидуальной и народной души» (А. Веселовский) и такие инициативные действия героя, которые стимулировались общенациональными, государственными идеалами и целями»⁵⁶. В сравнении с поэмой эпической (античной, средневековой), а также романтической, где действуют исключительные, возвышенные лица, роман XVIII и XIX вв. - жанр не высокий, а прозаичный, точнее, прозаизированный. В нем появляется особый тип героя, который, как отмечал М.М. Бахтин, «формулируя отчетливо индивидуальные принципы частного и общего поведения, …выражает неудовлетворенность образом жизни большинства»⁵⁷. Конфликт с обществом открывает зависимость личности от общественных коллизий, которые она, как правило, преодолеть не в силах и удаляется от общества в поисках самой себя. Образцы нового западноевропейского романа с его новым типом героя учитывались Пушкиным при создании его «Онегина». Это роман «Рене» Р. Шатобриана, «Мельмот-скиталец» Ч. Мэтьюрина, «Адольф» Б. Констана и, конечно, произведения Дж.Г. Байрона, такие, как поэма «Паломничество Чайльд-Гарольда» и стихотворный роман «Дон-Жуан».

Душевный мир героя может раскрыться перед нами при сопоставлении мира Онегина с миром привлекающих его внимание книжных образов. Автор не раз сопоставляет Онегина с байроновским Чайльд-Гарольдом: «Гарольдов плащ» - символ байронического разочарования в мире и в людях – становится важнейшей приметой героя в романе. Вспомним эти случаи сопоставления: «Как Child-Harold, угрюмый, томный,//В гостиных появлялся он…»⁵⁸ В IV главе: «Прямым Онегин Чильд Гарольдом//Вдался в задумчивую лень…» (V, 94) В VII главе упоминается «лорда Байрона портрет», который видит Татьяна в кабинете Онегина, и то, что «певца Гяура и Жуана» он «из опалы исключил» (V, 149). Продолжая этот ряд, можно упомянуть появление Онегина в VIII главе перед встречей с «законодательницей зал» Татьяной: «Чем ныне явится? Мельмотом,//Космополитом, патриотом,// Гарольдом, квакером, ханжой…» (V, 168). Смысл этих настойчивых сопоставлений, по верному наблюдению Г.Г. Красухина, состоит в следующем: «Онегин ориентируется на Чайльд-Гарольда… эта черта характеризует тогдашнее время, она – его яркая примета. Мы помним, что первая глава описывает светскую жизнь петербургского молодого человека в конце 1819 года. А в то время Чайльд-Гарольд был кумиром молодежи»⁵⁹.

Однако характеры Чайльд-Гарольда и Онегина неоднородны, о чем писал в 1859 г. А. Григорьев: «Мрачный сплин и язвительный скептицизм Чайльд-Гарольда заменился в лице Онегина… тоскою человека, который внутри себя гораздо проще, лучше и добрее своих идеалов, который наделен критическою способностию здорового русского смысла… который – критик, потому что даровит, а не потому, что озлоблен»⁶⁰. И тем не менее, сравнение Онегина с разочарованным героем Байрона автор проводит почти до конца романа. Почему? Возможно, здесь имеет место явление, которое литературовед А.М. Гуревич обозначил как «поэтика подразумеваний». «Автор для прояснения и конкретизации романных ситуаций, мотивов поступков… своих героев, или же для углубления их психологической характеристики, более полного раскрытия… сути их жизненной позиции… проводит явные или скрытые параллели между «чужими» персонажами и героями своего романа в стихах»⁶¹. Судьбы героев действительно развертываются в сложном пересечении литературных реминисценций. Руссо, Сталь, Ричардсон, Байрон, Констан – далеко не полный список авторов, «чьи тексты составляют фон, в проекции на который обрисовывается судьба героев»⁶². В этом смысле мы можем говорить об «интертекстуальной» картине мира, которая в пушкинском художественном мире служит задаче изображения духовного мира человека.

Собственно говоря, вся проблема духовной жизни или духовной смерти человека предстает у Пушкина как проблема русского мыслящего человека: его назначения, его роли в судьбах страны и народа. Драматизм этой проблемы в литературе был реальным драматизмом становления и существования личности в сложных условиях послепетровской России. Создание Онегина и его литературных «потомков» (Печорина, Бельтова, Рудина, Обломова…), как справедливо заметил В.С. Непомнящий, «суть акты беспощадной требовательности русского мыслящего человека к себе, предельной интеллектуальной отваги, величайшей совестливости и духовной высоты»⁶³.

Попытки концептуального художественного, социально-исторического и этического осмысления и построения русского национального характера заметно активизировались уже в XVIII веке. С проблемой национального характера оказалась тесно связана проблема народности. Тема народности вошла в роман «Евгений Онегин» именно как положительное начало, противостоящее европейской индивидуалистической культуре. Романтический индивидуализм, конечно, позволял порывать с «толпой», с ее моралью и законами, но, отделяя человека от всего мира, ожесточал его. И Пушкин указывает на существование духовной, национальной, исторической общности людей, определяющей основы истинной человеческой морали. Онегин отделен от этой общности, от истинно русского мира, и именно в этом его драма.

Автор «Евгения Онегина» понимал, что он участвует в решении задачи, поставленной самой историей. Сам он был одним из первых и крупней­ших представителей новой категории русских людей, и, значит, его внутренний опыт имел важное историче­ское значение. Проблемой, волнующей автора, становится проблема человека. Но со свойственной ему совестливостью и глубоким внутренним прозрением поэт ставит эту проблему и перед самим собой. Об этом очень точно сказал В.С. Непомнящий: «тончайшая и сложнейшая художе­ственная структура романа… отмечена – при феноменальном многообразии — необычай­ной монолитностью. Это значит, помимо прочего, что роман написан о себе, о своей устремленности»⁶⁴. По мнению исследователя, именно «интерес проблемы» является формообразующим и жанрообразующим фактором, строит архитектонику и поэтику романа… Это делает роман насквозь значимой поэтической системой, сплошным сюжетом, иначе говоря — «большим стихотворением»⁶⁵.

1.3. «Евгений Онегин» как целостное и «вечно движущееся явление». Специфика жанра, композиции и стиля «свободного романа».

Знаменитая формула В.Г. Белинского «энциклопедия русской жизни», оставаясь замечательной в своем роде и для своего времени, уже тогда заключала в себе неразрешимое противоречие: она разошлась с его же определением «Евгения Онегина» как «вечно живущего и вечно движущегося явления». Ведь энциклопедия не живет вечно и не движется, это свод остановленных знаний. Тем не менее, слова об «энциклопедии» на протяжении долгого времени сохраняют свою авторитетность и как бы служат методологическим руководством в изучении романа.

Таким образом, основу поэтики романа «Евгений Онегин» составляют энциклопедизм и в то же время процесс, движение.

«Именно как процесс «Онегин» сознавался и автором. Пушкин… его издавал по главам (первая — 1825, восьмая — 1832); изда­вал как открытое, становящееся произведение, - пишет В.С. Непомнящий. - «Свободный роман» вырастал из жизни и «размывал­ся» в жизнь, захватывая, втягивая в себя читателя, …превращая его восприятие в свой содержательный и структурный элемент»⁶⁶. «Свободный роман» Пушкина организуется на каждом шагу, постепенно и, по выражению Ю.М. Лотмана, его «текстом оказывается Жизнь»⁶⁷. Однако сам «процесс», само «движение» понимается часто только во внешнем, временном плане: время шло, автор менялся, менялись и его оценки, оттого возникали «противоречия», которые Пушкин принципиально не устранял:

Пересмотрел все это строго:

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу…

(V, 35)

Это нежелание, возможно, объясняется тем, что, «разрушая плавность и последовательность истории своего героя, равно как и единство характера, автор переносил в литературный текст непосредственность впечатлений от общения с живой человеческой личностью»⁶⁸. Возможно также и то, что благодаря меньшей «организованности» и «упорядоченности» автор хотел сохранить роману, отражающему все противоречия жизни, его живое движение во времени. Значит, «Евгений Онегин» - это создание творческой личности, которая, по мнению исследователя Е.В. Каманиной, «опознает себя только в Диалоге»⁶⁹, т.е. в противоречиях действительности. О «диалогической природе»⁷⁰ текста романа говорит и Ю.М. Лотман. Вслед за исследователями мы называем роман «Евгений Онегин» романом-диалогом.

Формула «даль свободного романа» очень точно определила направление творческих поисков поэта в области романического жанра. Он создал в русской литературе роман нового типа, который не укладывался в традиционные жанровые границы. В романе «повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности, на процессе становления и развития ее характера и самосознания»⁷¹. На наш взгляд, высказывание о романе исследователя И.С. Брагинского во многом верно определяет специфику жанра «свободного романа»: «Роман… не терпит жесткой регламентации, не имеет канона… предстает предельно свободным образованием»⁷².

«Роман в стихах» - это сочетание можно назвать парадоксальным. Известно, что романы в стихах были и до Пушкина, например, рыцарские романы позднего Средневековья, но вряд ли их жанр был обозначен. Мы признаем справедливым высказывание литературоведа Ю.Н. Чумакова, считающего, что поэт стремился заранее сделать установку на восприятие читателями текста произведения: «Вот где она, пушкинская «дьявольская разница», согласно которой он не просто написал роман в стихах, но вынес жанр в подзаголовок: роман должен читаться, как читается лирическое стихотворение, и эта ориентировка читателей, сделанная Пушкиным, составляет всю «изюминку» восприятия текста»⁷³. О языке «Евгения Онегина» А.В. Чичерин писал: «Непринужденность, разговорность, легкость онегинских стихов таковы, что они ни в чем не стесняли автора»⁷⁴. Исследователь очень верно отметил, что свободный роман Пушкина потому и свободен, что это – роман в стихах. Об этом говорил и Н.Н. Скатов: «Достигнута абсолютная свобода владения словом, может быть, в самом искусственном его выражении – в стихе»⁷⁵. Действительно, в определенном смысле поэт чувствует себя в мире стихов менее стесненным, чем в прозе, смешивая в повествовании временные планы, допуская больше стилевой и художественной игры, уходя от событийной линии сюжета и вновь возвращаясь к ней. Таким образом, писать стихами роман – это значило для Пушкина писать иначе, чем прозой, подчиняться иным художественным законам, создавать иной по своей внутренней структуре художественный мир.

Здесь необходимо сказать о лиро-эпическом жанре как о «смешанном виде стихотворного произведения, которое соединяет в себе особенности лирического и эпического изображения действительности»⁷⁶. В этом жанре проявляется синкретизм сюжетности с передачей переживаний автора, и широкие возможности для объединения лирического и эпического начала предоставляет именно роман в стихах.

«На примере эпопеи мы убеждаемся, что жанр уже сам содержит в себе высказывание о том, что есть мир, - отмечает современный литературовед Г.Д. Гачев. – Это тот угол зрения, который предопределяет поворот мыслей и трактовку проблем, входящих в его поле. Эпос… предполагает «объятность необъятного»… лирика – взволнованна, ее образ и произведение всегда – символ; слово выхватывает из потока бытия одно мгновенное переживание (мысль) и должно через него дать законченное высказывание обо всем бытии»⁷⁷. Это точное высказывание можно с полным правом отнести к пушкинскому роману в стихах.

Автор всегда, о чем бы он ни писал, вольно и невольно изображает и себя самого, раскрывает свой внутренний мир. Поэтому, справедливо пишет В.С. Непомнящий, «как бы ни старался он описать жизнь других людей – она все равно предстанет перед нами в свете его внутреннего мира, прожитая поэтом, прошедшая через его сердце»⁷⁸. Пушкин решил создать картину эпохи (которая всегда была предметом романа) как процесс собственной духовной жизни, поэтому из-под пера поэта вышел именно роман в стихах.

Таким образом, авторское «Я» с его непосредственными переживаниями во многом определило своеобразие романа в стихах. Интересен в этой связи вопрос о лирических отступлениях в романе. Посредством лирического отступления вводится образ автора-повествователя, и оно возникает в первую очередь как эмоциональная беседа автора с читателем. А.Ю. Большакова говорит о «внутреннем диалоге между автором и читателем в повествовательной речи, в самом тексте произведения, а не в процессе его реального прочтения»⁷⁹. Для нас представляется интересным мнение исследователя В.Е. Хализева, который особо выделяет категорию «образ читателя», подчеркивая ее «материальную» природу и рассматривая ее как неотъемлемую часть художественной материи произведения: «правомерно говорить об образе читателя как одной из граней художественной предметности»⁸⁰. Получается, что образ авторского собеседника воплощен в художественном произведении. Читатель «вступает в диалектические отношения с другими образами (героев и автора)»⁸¹. Действительно, в «Евгении Онегине» читатель становится собеседником автора, и автор постоянно обращается к нему как к своему хорошему знакомому:

И вы, читатель благосклонный,

В своей коляске выписной

Оставьте град неугомонный,

Где веселились вы зимой;

С моею музой своенравной

Пойдемте слушать шум дубравный

Над безыменною рекой…

(V, 142)

И читатель, и автор способны к состраданию по отношению к героям; автор часто приглашает своего незримого собеседника разделить свою точку зрения, свой взгляд на поступки героев: «Вы согласитесь, мой читатель,//Что очень мило поступил//С печальной Таней наш приятель…» (V, 83), «Друзья мои, вам жаль поэта…» (V, 134)

Диалог автора и читателя происходит на всех уровнях произведения: в эпиграфах, примечаниях, конкретно-исторических, географических, бытовых, фольклорных и других реалиях автор постоянно апеллирует к читателю, дает ему своего рода «сигналы», которые фиксируют внимание читателя в процессе чтения и определенным образом ориентируют его. Они же дают возможность приблизиться к автору, к его эмоциональной и духовной жизни.

В.М. Жирмунский определял композиционно обособленные лирические отступления как «признак эмоциональной манеры повествования»⁸². И.Б. Роднянская также отмечает, что «эмоциональные возможности поэтической речи делают лирические отступления весьма органичными»⁸³. Они - опорные точки всего романа, поддерживающие всю его конструкцию, и это, пожалуй, самая главная их роль. Лирические отступления в романе Пушкина содержат рассуждения автора о жизни и смерти, молодости и старости («Но грустно думать, что напрасно//Была нам молодость дана…» (V, 171)), о семье и связанных с ней «воспоминаньях старины» и добрых традициях («Но просто вам перескажу//Преданья русского семейства//Любви пленительные сны//Да нравы нашей старины» (V, 61)), о моде, привычках, вкусах («Припрыжки, каблуки, усы//Все те же: их не изменила//Лихая мода, наш тиран…» (V, 117-118)) В пушкинских лирических отступлениях мы находим и высказывания о значении в жизни поэта художественного творчества («Без неприметного следа//Мне было б грустно мир оставить…» (V, 54)), воспоминания о прошлом и мысли о будущем самого автора. Действительность дается поэтом через призму собственного неповторимого опыта:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

(V, 165)

Здесь сказано не только о юности Александра Пушкина, но и о пробуждении великого поэтического дара. В этом свете подобные лирические отступления автобиографического характера имеют глубокий общекультурный и общеисторический смысл.

Авторские лирические отступления тесно связаны и с образами героев. Интересно мнение К.В. Мочульского, утверждавшего, что «чувства поэта объективируются в образы… Вот почему, рассказывая о жизни Онегина, Пушкин так легко переходит к личным признаниям, размышлениям о своей судьбе, воспоминаниям о былых романах»⁸⁴. Таким образом, личность автора выступает в тесной связи с действительностью и с миром художественного произведения. И при этом, как справедливо пишет К.И. Соколова, «жизнь будто не сочиняется им вовсе, но легко и свободно создается сама собою, без сознательных усилий творца, как бы самозарождается»⁸⁵.

«Лирика пушкинского романа, - пишет С.Г. Бочаров, - не в «лирических отступлениях» (во всяком случае, не главным образом в них), не на периферии или в отдельных участках, но прежде всего… в том, как охвачен эпос героев образом авторского сознания»⁸⁶. Об этом очень точно сказал и исследователь Б.И. Бурсов: «…в «Онегине» весь Пушкин со всеми его представлениями о себе и своем назначении, как и о целом мире, начиная с ближайшего окружения и кончая вопросами, к которым было приковано внимание лучших умов на протяжении всей истории человечества»⁸⁷.

На этом основании мы можем сделать вывод, что мир творческого воображения, став основой жанра романа в стихах, обрел новое содержание благодаря постоянному взаимодействию, взаимообогащению эпического и лирического начал в единстве движения романа.

Говоря о «движении» романа в стихах, отметим, что существует одна особенность читательского восприятия: осознаваемый как целостное единство роман нередко предстает перед читателем как сумма отдельных элементов, замкнутых каждый на себе и соединяемых «механически» и «произвольно». Но, разумеется, такое впечатление обманчиво. Как справедливо писал Б.И. Бурсов, «давно пора отвергнуть поверхностное представление об «Онегине» как о совокупности элегий либо как о механическом сплаве фабульного повествования с так называемыми лирическими отступлениями, будто имеющими лишь косвенное отношение к фабуле»⁸⁸. О том, что «Евгений Онегин» представляет собой вполне целостное и законченное произведение, нагляднее всего свидетельствует его композиционная структура. В роман, посвященный изображению жизни русского общества в его развитии, из самой этой жизни входил разнообразный материал, который автор не мог во всем предусмотреть, но поэт подчинял его своему основному художественному замыслу и композиционному чертежу. Н.Н. Скатов обоснованно указывает на то, что «Пушкин, всегда ясный и строгий, неизменно придавал громадное значение плану в своем творчестве и высоко ценил прежде всего план в творчестве других»⁸⁹.

Известно, что Пушкин восхищался композицией «Божественной комедии» Данте, говоря, что «единый план «Ада» уже есть плод высокого гения»⁹⁰. Принципу тройственного членения Пушкин следует в композиции «Евгения Онегина»: нетрудно заметить, что весь роман делится на три части, и каждая из них состоит из трех «песен». В каждой из глав дается развернутый образ-характеристика каждого из трех главных героев романа: Онегина, Ленского, Татьяны. Ю.М. Лотман высказал интересную мысль о принципе «свободного наращивания новых глав и циклизации их вокруг одного и того же героя»⁹¹, который постоянно вступает в новые сюжетные столкновения. И каждый раз читателей радует встреча с героем, каков бы он ни был: «в новых ситуациях они узнают все тот же полюбившийся им тип»⁹².

В самом деле, основные образы романа, при всей индивидуальной жизненности каждого из них, носят обобщенный, типизированный характер. Это позволяет Пушкину построить фабулу своего произведения, воссоздающего широчайшую картину пушкинской современности, на отношениях всего лишь четырех лиц – двух молодых людей и двух юных девушек. Остальные лица, входящие в роман не в качестве бытового фона, а в той или иной степени его участников (мать и няня Татьяны, генерал – муж Татьяны и т.д.), имеют чисто эпизодическое значение.

И оба героя, и обе героини подчеркнуто контрастны и прямо противоположны друг другу. Об Онегине и Ленском Пушкин говорит:

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

(V, 42)

Об Ольге: «Глаза, как небо, голубые,//Улыбка, локоны льняные,//Движенья, голос, легкий стан,//Все в Ольге… но любой роман//Возьмите и найдете верно//Ее портрет…» (V, 46)

И о Татьяне:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

(V, 47)

Обратной симметрией построены взаимоотношения между четырьмя основными персонажами. Татьяна полюбила Онегина, который остается к ней равнодушен, Ленский трепетно влюблен в Ольгу, которая, хотя и является его невестой, по существу относится к нему легкомысленно.

Д.Д. Благой в своей работе «Мастерство Пушкина»⁹³ дает интересную характеристику частей романа в связи с развитием сюжета и отношений героев. По мнению исследователя, первая часть романа дает экспозицию, вторая живописует столкновения, конфликты, которые возникают между героями, и является наиболее динамичной и драматичной. Третья часть в смысле своего построения носит как бы синтетический характер – в ней совмещены и экспозиция, и конфликт.

Ленского не стало; в начале седьмой главы из романа уходит и Ольга, которая очень скоро забыла Ленского, вышла замуж за офицера-улана и вместе с ним уехала в полк. В романе остаются два главных героя – Онегин и Татьяна. VII глава посвящена одной Татьяне, и хотя Онегина в этой главе нет, мы замечаем, что образ его мучительно живет в сердце влюбленной в него девушки:

И в одиночестве жестоком

Сильнее страсть ее горит,

И об Онегине далеком

Ей сердце громче говорит.

(V, 145)

Напротив, поскольку Онегин довольно равнодушно отнесся к любви Татьяны, в VIII главе, посвященной описанию путешествия героя, Татьяна не упоминается.

Роман в стихах, как мы можем заметить, заканчивается там же, где он и начался, - в Петербурге, в «большом свете». Однако если в первой главе Онегин покидает свет, то в последней главе он в него снова возвращается (конец совсем не случайно перекликается с началом):

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним,

Как ряд докучных привидений.

Что, сплин иль страждущая спесь

В его лице? Зачем он здесь?

(V, 168)

События, описанные в романе (в особенности убийство друга) превратили владевшую Онегиным «скуку», «хандру» в нечто более глубокое, в мучительную «тоску». Эта тоска, мучащая героя, заставляет его вновь оставить светское общество. Об этом мы узнаем из главы «Отрывки из путешествия Онегина», которая, по наблюдению В.Г. Одинокова, «дает возможность Пушкину еще раз обратиться к оценке своего «спутника» (Онегина. – В.К.), а заодно осмыслить и свой жизненный путь, но уже по-новому, в свете обретенного опыта, нашедшего отражение в лирической линии романа»⁹⁴.

С нарочито неясными, намеренно затуманенными финалами мы сталкиваемся во многих произведениях Пушкина. Прием намеренной недосказанности, недоговоренности Пушкин использует довольно часто, не преследуя цель только внешней занимательности, а вкладывая в него глубокий идейный смысл. Вспомним исключительное по своей глубочайшей исторической перспективности безмолвие народа, которым так нетрадиционно заканчивается пушкинский «Борис Годунов». Наиболее концептуально значимым примером в этом отношении может быть и финал «Евгения Онегина»:

Она ушла. Стоит Евгений,

Как будто громом поражен.

В какую бурю ощущений

Теперь он сердцем погружен!

Но шпор внезапный звон раздался,

И муж Татьянин показался,

И здесь героя моего,

В минуту, злую для него,

Читатель, мы теперь оставим,

Надолго… навсегда…

(V, 190)

Этот своеобразный «конец без конца» немало смущал критиков и ближайших друзей Пушкина. Поскольку «роман в стихах» не был доведен до привычных фабульных границ (герой «жив и не женат»), многие друзья Пушкина убеждали его продолжить свое произведение. Мы соглашаемся с Б.И. Бурсовым, который указывает на то, что «не в духе автора» было взяться снова за «Евгения Онегина», «ведь Пушкину никогда не требовалась окончательность в чем бы то ни было, особенно в творчестве»⁹⁵. И в то же время мы можем с уверенностью рассматривать роман как целостное художественное произведение. «Незавершенность» (отсутствие логического конца) дала поэту возможность наложить последний выразительный штрих на образ-тип «лишнего человека», который был впервые показан им в лице Онегина. А соразмерность частей, их «переклички» не только придают композиции романа архитектурную точность, но и показывают коренные перемены, которые произошли в положении героя и героини по отношению друг к другу; они дают наиболее верный ключ к пониманию их характеров и судеб.

Какова же общая стилевая картина романа в стихах? Начнем с особенностей пушкинского стихотворного слова. Пушкин создавал свои стихотворения в различной стилистике, соблюдая, однако, внутри текста уравновешенную стилистическую манеру. Можно сразу отметить, что для лексики романа характерно сочетание слов с различной речевой окраской, притом очень гармоничное. То есть поэт создает текст как бы на «пересечении» несовпадающих лексико-стилистических сфер. «Это возможно потому, - отмечает Ю.Н. Чумаков, - что Пушкин как лирический поэт с глубокой эпической подосновой умеет и входить в ту или иную стилистику и вместе с тем как бы дистанцироваться от нее. Для Пушкина материалом является не только язык, но и стиль, и поэтому можно сказать, что он пишет не в том или ином стиле, а стилями»⁹⁶. Действительно, уже в 1822 г. Пушкин «высказал убеждение, что путем к художественной правде является отказ от ложной условности соответствующих литературных стилей»⁹⁷.

Возьмем знакомое описание природы:

(5) Уж небо осенью дышало,

(6) Уж реже солнышко блистало,

(7) Короче становился день,

(8) Лесов таинственная сень

(9) С печальным шумом обнажалась,

(10) Ложился на поля туман…

(V, 92-93)

Этот отрывок кажется стилистически однородным, но здесь есть почти незаметные колебания стиля. Уже в первых двух стихах (5,6) на фоне единого ритма, анафор, глагольных рифм есть стилистическое неравенство двух олицетворений, где «небо», дышащее осенью, напоминает о торжественной, приподнятой стилистике XVIII в., а «солнышко» веет детством и сказочностью. Те же явления в стихах 7-10. Если взять вне контекста стих «Короче становился день», он будет звучать информационно-прозаически. В стихах 8-9 мы видим торжественно-литературное олицетворение, стих 10 снова возвращает к простому выражению.

Как можно заметить, в стиле автора царит атмосфера непринужденной «болтовни», доверительно-интимный тон, не мешающий лирике, патетике и иронии. Ю.М. Лотман очень верно отметил, что именно эта «сознательная ориентация на повествование, которое воспринималось бы читателем как непринужденный, непосредственный нелитературный рассказ, - определила поиски новаторского построения поэтической интонации в «Евгении Онегине»⁹⁸. Эта интонация «создавала в читательском восприятии эффект непосредственного присутствия, что резко повышало степень соучастия и доверия читателя по отношению к тексту»⁹⁹. Далее исследователь связывает лексико-семантический строй стиха и тип интонации с ритмико-синтаксическим построением стиха.

Обратим внимание на то, что роман написан классическим размером золотого века русской поэзии, четырехстопным ямбом. В.С. Баевский называет четырехстопный ямб универсальным размером большой лиро-эпической формы, считая, что он «одинаково естественно проявляет себя и в напевной, и в ораторской интонации, в эпическом повествовании и в лирических излияниях, в высокой и бытовой тематике…»¹⁰⁰. Впервые этот размер был великолепно разработан в «Руслане и Людмиле». Что касается романа «Евгений Онегин», то он явился вершиной строфического творчества поэта. «Онегинская» строфа романа по своей длине принадлежит к самым большим в русской поэзии, но в то же время она проста и гениальна. Пушкин соединил вместе три четырехстишия со всеми вариантами парной рифмовки: перекрестной, смежной и опоясывающей. Тогдашние правила стихосложения не допускали столкновения рифм одинакового типа на переходе от строфы к строфе, и Пушкин добавил к 12 стихам еще 2 со смежной мужской рифмой. Получилась формула «АбАбВВггДееДжж», где замыкающее двустишие композиционно оформляет всю строфу, придавая ей интонационно-ритмическую и содержательную устойчивость. 14-стишие «Онегина» по протяженности равно сонету, т.н. «твердой форме», хотя неизвестно, имел ли в виду это сходство Пушкин. Но, возможно, 14 стихов являются оптимальной единицей для читательского восприятия.

Для «свободного романа» сам строфический принцип композиционного построения оказался наиболее целесообразным. И, как ни парадоксально, именно в строго очерченных рамках достигается «божественная» творческая свобода Пушкина (согласно образному высказыванию Н.Н. Скатова, «колоссальное здание, составленное из тысяч стихотворных строк, легко и воздушно»¹⁰¹). Каждая строфа является миниатюрной, относительно завершенной главкой, и, естественно, писателю всегда легче переходить в новой главе к новой теме, то есть вести многотемное повествование и «вмещать полное и разнообразное содержание»¹⁰². Это соответствует идее отражения в литературе черт многообразной и противоречивой жизни. Можно сказать, что естественная многотемность, заключенная в строфическом построении, позволила Пушкину создать широкий по охвату материала современный и одновременно исторический роман, и в полной мере проявить свое авторское «я» - во взгляде на реальность через призму своей духовной жизни.

Пожалуй, одной из важнейших особенностей «Евгения Онегина» является то, что и текстом романа, и собеседником автора оказывается «сама Жизнь», «ее роман»¹⁰³. Как верно указывает Ю.М. Лотман, «такой взгляд связывает пушкинский роман не только с многообразными явлениями последующей русской литературы, но и с глубинной и в истоках своих весьма архаической традицией»¹⁰⁴. Таким образом, художественное своеобразие романа в стихах «подчеркивает его глубокую двустороннюю связь с культурой предшествующих и последующих эпох»¹⁰⁵.

Подводя итоги наблюдений над жанром, стилистикой и композицией «Евгения Онегина», мы имеем все основания утверждать, что пушкинский роман в стихах в жанровом отношении – произведение, органично соотнесенное с предшествующей классической традицией и в то же время новаторское, а в композиционном отношении - полностью художественно законченное, но в то же время сохраняющее открытый финал. Современный исследователь Ю.В. Лебедев пишет о «стыдливости художественной формы», свойственной многим русским писателям-классикам, отмечая, что «в пушкинской гармонии… нет самодовольного чувства, нет претензии на полную завершенность и совершенство… Для русской эстетики характерна незавершенность жанровых форм, даже принципиальная их незавершенность. Так русский писатель обозначает потенциальные возможности жизни к движению, к переменам…»¹⁰⁶

Глава 2. Русский мир в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин».

2.1. Историзм и онтологический охват действительности в романе А.С. Пушкина.

«Пушкинская картина мира - это русская картина мира, - пишет литературовед В.С. Непомнящий, - весь жанр и вся структура романа как нельзя более ярко демонстриру­ют национальную суть восприятия абсолют­ного — тот первоэлемент этого восприятия, в котором главное – личное… переживание отношений с абсолютным. В картине мира, опирающейся на такое восприятие, нет ничего от однозначного результата, в ней все — процесс; кон­туры ее несколько размыты («Онегина» воздушная грома­да», — сказала Ахматова), но вовсе не от неясности; они раз­мыты оттого, что сохраняют связи с «тайнами бытия»…»¹⁰⁷ Суть здесь не в стремлении проникнуть в смысл бытия, суть в том, чтобы проникнуться этим смыслом.

«Евгений Онегин» писался Пушкиным около 8 лет, выходя в свет отдельными главами, по мере их создания. В связи с этим большинство критиков того времени считало, что поэт прихотливо и капризно, без всякой предварительной перспективы, пишет главу за главой своего «Онегина» в тоне легкой «болтовни» - стремительного и непринужденного перехода от темы к теме. Мы действительно можем считать это одной из бросающихся в глаза стилевых примет пушкинского романа в стихах, соглашаясь с исследователем Ю.М. Лотманом, который справедливо писал: «Болтовня» - сознательная ориентация на повествование, которое воспринималось бы читателем как непринужденный, непосредственный нелитературный рассказ, - определила поиски новаторского построения поэтической интонации в «Онегине»¹⁰⁸. Можно говорить о том, что устная речь в романе имитируется средствами письменного литературного повествования. По наблюдению Ю.М. Лотмана, «такая имитация создавала в читательском восприятии эффект непосредственного присутствия, что резко повышало степень соучастия и доверия читателя по отношению к тексту»¹⁰⁹. В тексте романа есть конструкции, заимствованные из живой каждодневной речи. «Иллюзия разговорных интонаций» (Ю.М. Лотман) действительно способствует художественному воссозданию действительности.

Пушкин в VIII главе замечал, что, начиная работу, он «сквозь магический кристалл»… «даль свободного романа» «еще не ясно различал» (V, 191). Действительно, многое в будущем содержании «Евгения Онегина» с самого начала не было, да и не могло быть еще ясно Пушкину. Ведь замысел этого новаторского произведения заключался в том, чтобы правдиво показать и раскрыть образ и судьбу героя времени, представителя данной исторической эпохи, олицетворяющего, сосредоточивающего в себе основные черты пушкинской эпохи. А «зеркалом», «энциклопедией» эпохи и должен был явиться пушкинский «роман в стихах». Отсюда особая динамичность этого произведения. Ведь содержание его росло и развивалось вместе (или почти одновременно) с развитием общества и самого автора.

Но именно наличие в произведении Пушкина с самого начала работы над ним четко осознанного замысла позволило поэту сделать из «собранья пестрых глав» целостное произведение. Общая художественная концепция романа существовала у поэта уже в начале его работы над «Евгением Онегиным». В строках I главы: «Я думал уж о форме плана,//И как героя назову» (V, 35) мы видим явное подтверждение тому, какое большое значение придавал Пушкин образно-творческой идее произведения.

Вся напряженная духовная жизнь поэта была посвящена роману. Но в посвящении П.А. Плетневу он пишет:

Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя…

(V, 7)

То есть Пушкин так высоко ценит дружбу, что и этого подарка мало. А «Онегин» - это вся его жизнь:

Небрежный плод моих забав,

Бессонниц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

(V, 7)

Действительно, по словам Н.Н. Скатова, «создание «Онегина» - это… подвиг как подвижничество. Семь лет неустанного, напряженнейшего труда для того, чтобы достичь иллюзии его полного отсутствия»¹¹⁰. Поэт настойчиво стремится создать впечатление о небрежности исполнения «собранья пестрых глав». А между тем по окончании романа в стихотворении «Труд» (1830) сам Пушкин скажет: «мой труд многолетний», а не «небрежный плод моих забав». Откуда такое противоречие? Можно объяснить его лишь тем, что, учитывая свободу поэтического выражения и вместе с тем стремление автора охватить современную ему действительность с ее типическими чертами, в самооценке Пушкина сопрягаются понятия «свободный роман» и «онтологический роман».

Посвящение П.А. Плетневу появилось в печати в начале 1828 г. вместе с IV и V главами романа. Главы готовились к печати в те горестные месяцы, когда все мысли поэта занимала трагедия декабря 1825 г. И именно в это время появляются строки о «горестных заметах сердца». Посвящение последовало за III главой с ее всем известным письмом Татьяны, в котором прозвучали такие слова: «Но так и быть! Судьбу мою//Отныне я тебе вручаю…» Легко предположить, что у читателей романа, ожидавших продолжения, были в памяти эти строки. В таком случае, внимательному читателю не могли не броситься в глаза строки посвящения: «Но так и быть – рукой пристрастной//Прими собранье пестрых глав…»

И.С. Збарский полагает, что Пушкин «с его абсолютным поэтическим слухом» не мог не заметить этого самоцитирования. Оно не было случайным. «Это было намеренной подсказкой поэта: нет, не просто собранье пестрых глав, не небрежный плод забав перед тобой, читатель: судьбу мою отныне я тебе вручаю. Яснее сказать поэт не мог»¹¹¹.

Духовное и поэтическое развитие поэта, его настроения, радости и печали, его постоянная связь с поколением, обществом, Россией, историей, – все отразилось в романе «Евгений Онегин». «О чем бы ни рассказывал поэт – о светской ли жизни своего разочарованного героя, о печальной ли судьбе «милой Тани», о восторженном ли поэте Ленском, Ольге, старушке ли няне… - всегда мы слышим его личный голос, биение его сердца»¹¹², - писал К.В. Мочульский. И все же, несмотря на разнообразие материала, который вошел в роман, он един, закончен и открыт в жизнь, в нем есть гармония с ее стремлением охватить все, даже «невыразимое». Это подтверждает высказывание Н.Н. Скатова, справедливо считающего роман «Евгений Онегин» вершиной творческого пути поэта: «Если видеть в пушкинском творчестве воплощенную гармонию, то прежде всего это «Евгений Онегин»¹¹³. Многие современные исследователи отмечают «соединение сложности и простоты, божественного и земного, гармонии и красоты, выраженных в совершенной художественной форме» как «суть пушкинской эстетики»¹¹⁴.

Энциклопедизм романа в стихах состоит в умении поэта описывать любое явление несколькими чертами. В.С. Непомнящий справедливо пишет: «Роман «Евгений Онегин» – не только и не столько «энциклопедия» жизни России в первой трети XIX века, сколько русская картина мира: в ней воплощены… представления о мире, жизни, любви, совести, правде, которые выстраданы Россией, всем ее огромным опытом, историческим и духовным, ее судьбой и верой. «Евгения Онегина» можно назвать поэтому первым русским «проблемным романом»: на его протяжении Пушкин ставит и решает для себя – и для нас – проблему человека»¹¹⁵.

§1. Москва как исторический, духовный и культурный центр России. Петербург светский и европейский.

Пушкин реализовал себя в романе «Евгений Онегин» не только как человек, поэт, философ и психолог, но и как историк. Он пытался понять, как историческая закономерность воплощается в современной ему России. Вслед за В.С. Непомнящим скажем, что «роман «Евгений Онегин» - не только о любви, но и о судьбах России... ибо дело коснулось судеб России и русского человека, а это - проблема всемирно-исторического масштаба»¹¹⁶.

Академик Д.С. Лихачев, рассматривая проблемы, обозначенные им как «историческая миссия России» и «Москва – Третий Рим», писал: «Россия расположена на огромном пространстве, объединяющем различные народы… Историческая миссия России определяется… тем, что в ее составе объединилось до трехсот народов… Культура России сложилась в условиях этой многонациональности. Не случайно расцвет русской культуры в XVIII и XIX вв. совершился на многонациональной почве в Москве»¹¹⁷.

VII главу «Евгения Онегина» можно назвать «московской». Одним из эпиграфов к ней служат строки поэта М.А. Дмитриева:

Москва, России дочь любима,

Где равную тебе сыскать?

Е.А. Баратынского: «Как не любить родной Москвы?» и А.С. Грибоедова (из комедии «Горе от ума»).

Примечательно, что первые же строки, в которых упоминается о приезде Татьяны в Москву, связаны с христианскими храмами, сияние золотых куполов и крестов которых видно еще до въезда в город:

Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы,

Как жар, крестами золотыми

Горят старинные главы…

(V, 155-156)

Эпитет «белокаменная», который поэт дает Москве, придает строфе торжественное звучание, а упоминание о «главах», которые «как жар… горят», вызывают в памяти образы богатырей в «Сказке о царе Салтане…». Так христианские образы приобретают эпическое и «сказочное» звучание.

Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!..

(V, 156)

В VII главе сказались и воспоминания Пушкина о детстве, и новые впечатления поэта, вернувшегося в 1826 г. в Москву из михайловской ссылки. Простое и непосредственное обращение к читателям («Ах, братцы!..») помогает понять овладевающие поэтом глубоко личные чувства, близкие каждому. Пушкин передает свое восхищение обликом Москвы, но вспоминает и о расставании с ней, о странствиях, в которых мысленно он всегда был с родным городом:

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

(V, 156)

Москва – предмет постоянных дум и гордости поэта, истинно русского человека. По мысли Н.И. Михайловой, «то, о чем говорит Пушкин, - больше, чем любовь: это Россия, это Родина. Поэтому и кончается строфа словами о том, как много для русского человека значит само слово «Москва», как много для русского сердца отзывается в нем»¹¹⁸.

Московский Кремль, его храмы, колокола для Пушкина связаны с важнейшими историческими событиями, с кризисными временами в истории России. Великий город пережил немало смут, испытаний, одно из которых – Отечественная война 1812 г. Гордая, независимая Москва предстает перед читателем:

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою…

(V, 156)

Москва, поэт с его судьбой, Россия и русский народ с их историей – вот то, что оказалось в маленьком и вместе с тем огромном пространстве онегинской строфы. И, обратившись к историческому прошлому, к его мрачному и гордому свидетелю – «Петровскому замку», Пушкин со свойственной ему живостью мысли переводит взгляд на движение жизни. «Движение» в прямом смысле, потому что бросаются в глаза строки: «Ну! не стой!//Пошел!», и «вот уж по Тверской//Возок несется чрез ухабы»… И «мелькают мимо будки, бабы,//Мальчишки, лавки, фонари,//Дворцы, сады, монастыри…» (V, 156-157).

Ю.М. Лотман обратил внимание на пестроту как особенность «московского пейзажа» в «Евгении Онегине». Он как бы рассыпается на картины, здания, предметы. В Москве есть и мозаика лиц, домашних, светских привычек, исторических примет. Все «мелькающее» (поэтические детали, они же - знаки московской действительности) связано между собой, пестрота передает стихию московской жизни, ее неупорядоченность, смесь величественного и бытового, обычного.

Заметим, что Пушкин точно передает в стихотворном тексте многие московские реалии, что дало возможность Ю.М. Лотману проследить путь приехавшей в Москву Татьяны: «Возок Лариных… через Тверскую заставу едет по московским улицами и переулкам, знакомым Пушкину с детских лет: по Тверской-Ямской, проезжает Триумфальную площадь… мимо Страстного монастыря… по Кузнецкому мосту и Мясницкой улице до Харитоньевского переулка»¹¹⁹ (тетка Татьяны живет «у Харитонья в переулке»).

Внешнее, в быстром и в то же время точном наброске улиц, пересекается с внутренним – с диалогами кумушек, с наивным удивлением родни, знакомыми лицами. Читатель также видит их глазами героини:

У тетушки княжны Елены

Все тот же тюлевый чепец;

Все белится Лукерья Львовна,

Все то же лжет Любовь Петровна,

Иван Петрович так же глуп,

Семен Петрович так же скуп…

(V, 159)

Интересна мысль Н.И. Михайловой: «Пушкин создает собирательный портрет московского общества в духе комедии Грибоедова «Горе от ума»¹²⁰. Но, разумеется, этот стиль изображения жителей Москвы, напоминающий грибоедовский, - лишь одна из граней ее образа в «Евгении Онегине». Кроме того, здесь Пушкин явно не ставит своей целью обличительно-язвительное осмеяние. Перед читателем предстает гостеприимная старина, в которой много смешного и в то же время органичного, истинно русского, глубоко поэтичного. Недаром юных родственниц Татьяны, которые «дружатся с ней, к себе ведут», Пушкин именует «младыми грациями Москвы».

Москва для героини Пушкина – это и театральная Москва, «где Терпсихоре лишь одной//Дивится зритель молодой» (V, 162), Москва балов и развлечений, которая холодно принимает скромную провинциалку:

Не обратились на нее

Ни дам ревнивые лорнеты,

Ни трубки модных знатоков,

Из лож и кресельных рядов…

(V, 162)

Что касается отчуждения Татьяны, ее неприятия гостиных с «архивными юношами», с любопытными сочувствующими («К ней как-то Вяземский подсел//И душу ей занять успел…» (V, 161)), это, скорее всего, не означает авторского отрицания. Можно сказать, что Москва для героини – это своеобразное испытание, которое неизбежно при переходе из прошлого в новую жизнь. Именно на московском балу решается судьба Татьяны, которая становится избранницей «важного генерала». Две последние строфы «московской главы» «Онегина» позволяют увидеть, что судьба героини предрешена:

Но здесь с победою поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою…

(V, 165)

Москва не так аристократична, как блестящий светский Петербург, в ней много «домашнего», купеческого, все «на старый образец», но в то же время она доступна «благому просвещенью». Как мы можем заметить, в VII главе сливаются воедино два разных облика Москвы: перед нами предстает Москва историческая и Москва бытовая. И ее онтологические начала постоянны в размышлениях автора.

Образ Петербурга в творчестве Пушкина в целом и в «Евгении Онегине» в частности имеет большое художественное значение. Это место действия первой и последней глав основного текста романа «Евгений Онегин», родина главного героя, и именно там, по выражению исследователя В.С. Непомнящего, совершается «большое и драматическое событие — онегинская хандра»¹²¹.

Как ни парадоксально, образ Петербурга создавался вдали от «брегов Невы», поскольку I глава романа была написана в Одессе (9,28 мая – 22 октября 1823), VIII глава – в Болдине (24 декабря 1829 – 25 сентября 1830) и в Царском Селе (письмо Онегина к Татьяне).

Петербург - это «северная столица… город, став­ший средоточием и символом… «петербург­ского» периода русской истории, драматическую роль которо­го в судьбах России осмысляет автор «Евгения Онегина»¹²². Зададимся вопросом: нужно ли рассматривать величественный город на Неве как полную противоположность «патриархальной» Москве? Или же эти два поэтических образа – две стороны русской жизни, в каждом из которых объединяются национальное русское и европейское начала? Мы считаем возможным согласиться с мнением Н.А. Казаковой: «Петербург в «Евгении Онегине» сопоставлен с Москвой и в то же время противопоставлен ей; две столицы предстают в романе в сложном диалектическом единстве: здесь сталкиваются старое и новое, Запад и Восток, отечественное и мировое»¹²³. Петербург является средоточием европейских ценностей, однако в Москве воплощаются ценности национальные: оба города имеют равные основания считаться столицей России.

Петербург с полным правом можно считать «окном в Европу». В романе реализовался «гигантский диалог между русской и западной культурой, развернувшийся на протяжении XVII-XIX веков»¹²⁴. В связи с этим вспомним, как уже в I главе перед тем, как описать кабинет в петербургском доме Онегина, автор как бы мельком замечает, что в нем было

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной…

(V, 19)

В этих строках, несмотря на их кажущуюся «поверхностность», на самом деле прослеживается широта пушкинского обобщения, так как вызывает в воображении читателя целую цепь ассоциаций и образов.

Если обратить внимание на пушкинский принцип изображения облика Петербурга, то этот облик открывается читателю постепенно. Мы видим «балтические волны», невские берега, бульвар, Невский проспект, Мильонную, Летний сад, Охту, Царское Село… Автор любуется неповторимыми белыми ночами северной столицы (воспетыми им позже и в петербургской поэме «Медный всадник»), которые неизменно пробуждают в нем воспоминания:

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!..

(V, 29)

Полнокровная жизнь в столице не замирает ни на минуту:

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

(V, 25)

Здесь уже не возникает ощущения «мелькания», как при описании Москвы, - напротив, на некоторых фрагментах движущейся картины, которая показывает горожан, занятых обычными утренними делами, взор поэта ненадолго останавливается.

И, конечно, еще одна сторона многогранного образа Петербурга в пушкинском художественном мире – большой свет. Город предстает перед нами «неугомонным», шумным, многоцветным, праздничным. Оживленное движение экипажей, сверкание бальных зал, гром музыки – вихрь петербургской великосветской жизни затягивает. И в ее кружении, по словам автора, «на разные забавы//Я много жизни погубил!//Но если б не страдали нравы,//Я балы б до сих пор любил» (V, 22). Еще в первой главе, едва начав описывать петербургский бал:

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергардов шпоры;

Летают ножки милых дам… -

(V, 22)

он бросил описывать его не из-за «ножек», якобы совлекших его с романного пути, а потому, что «музыка уж греметь устала» - та «музыка», которая своим триумфальным грохотом сопровождала казавшуюся блестящей и ослепительной, но оказавшуюся ослепляющей светскую круговерть героя, от которой он и сам устал: «Ему наскучил света шум…» (V, 26)»¹²⁵.

Петербургский свет конца 1810-х годов в изображении Пушкина, как можно заметить, очень во многом отличается от московского. Именно в это время «происходят кардинальные перемены в типологии поведения светского молодого человека. Изысканное остроумие и культ парижской моды… становится архаичным и остается принадлежностью Москвы»¹²⁶. Что касается Петербурга, то можно заметить, что там складывается новый тип светского человека - «модного тирана», «dandy», ориентированного на английскую моду с ее небрежностью. По мысли Ю.М. Лотмана, в связи с образом денди «сюжет первой главы может быть осмыслен как «день щеголя» - сатирическая картина жизни петербургского света»¹²⁷.

В VIII главе «Пушкин противопоставляет… «спокойную гордость» и хороший тон (comme il faut) родовой аристократии суетной вульгарности (vulgar) «новейших россиян»¹²⁸. Описывая званый вечер в петербургском доме Татьяны, автор выделяет в свете тесный круг дворянской элиты, принадлежащей не только к аристократии крови, но и к аристократии духа.

Москва и Петербург для поэта - это живая история и поэтические образы. Эти русские города с их органичным сочетанием старого и нового, русского и европейского с полным правом можно считать составляющими русского мира. Это о них Пушкин говорит с любовью и гордостью, это о них все мысли поэта и его надежды, связанные с ними. В этой связи интересной и глубокой представляется мысль Ю.М. Лотмана о том, что «молодая русская цивилизация… противопоставляется старой западноевропейской как способная осуществить то, что задумал, но не осуществил Запад»¹²⁹.

Мы считаем возможным согласиться с Н.А. Казаковой, которая высказывает мысль об особом значении образов Москвы и Петербурга в романе и об их связи с героями романа: «Символический смысл… приобретает то обстоятельство, что Онегин родился «на брегах Невы», а Татьяна, скорее всего, в Москве; взаимоотношения героев опосредованно отражают пушкинский поиск соединения общечеловеческих и национальных идеалов»¹³⁰. Наконец, с полным основанием можно утверждать, что облик двух великих русских столиц подсказывал Пушкину видение всей России.

§2. Русская деревня и природа в романе «Евгений Онегин». Пространственная картина мира

Разумеется, художественное пространство в «Евгении Онегине» не исчерпывается только изображением городов. Одно из значительных мест в романе занимают образы, навеянные русской деревней. Причем это понятие с самого первого появления в романе становится в определенном смысле символичным. Об этом говорят эпиграфы, предпосланные Пушкиным второй главе: «O rus!.. (Hor.) – О Русь!» К этому знаменитому эпиграфу обращались не единожды Ю.М. Лотман, Н.Н. Скатов, В.А. Кошелев, говоря об игре слов: латинского «rus» («деревня») и русского «Русь». Пушкин дает каламбурный перевод, воспользовавшись совпадением звучания этих слов. В.А. Кошелев справедливо полагает, что «под пером русского писателя этот мнимо-шутливый каламбур неминуемо получал «расширительное» значение»¹³¹. Не менее правомерно замечание литературоведа Г.П. Макогоненко, который писал: «Петербургу с его омутом света и оторванной от национальной почвы культурой столичного дворянства противостояла Русь – хранительница национальных традиций, обрядов и нравов, высокой поэтической культуры народа, …мир русской деревни»¹³².

Без сомнения, в нашем восприятии пушкинское пространственное сопоставление «Русь – деревня» имеет ряд дополнительных смысловых оттенков. Известно, например, что на русскую культуру исключительно сильное воздействие оказало Просвещение, особенно та сторона этого явления, которая связана с концепцией «природного человека» Ж.-Ж. Руссо, нашедшей свое отражение в русском сентиментализме и в дальнейшем получившей свое развитие в русской литературе и философии. Возможно, не зря любимая героиня Пушкина Татьяна так увлечена европейскими сентиментальными романами: руссоистское восприятие мира и человека прочно укоренилось на русской почве. Основная оппозиция Просвещения – «Природа – предрассудок», «естественное – извращенное» получила особую интерпретацию в творчестве Пушкина. Очень верно отметил Ю.М. Лотман: «Гибельной цивилизации… противостоит естественная жизнь русского крестьянина, носителя здоровой морали и природных добродетелей… Естественное стало отождествляться с национальным. В русском человеке увидели «человека Природы», в русском языке – естественный язык, созданный самой Натурой»¹³³.

Деревня – это образ иного стиля жизни, отличного от жизни в столицах,

а значит, и символ скуки, оторванности от общественного веселья: «…и в деревне скука та же…» (V, 32), «В глуши, в деревне все вам скучно…» (V, 70), «Деревня той порой//Невольно докучает взору//Однообразной наготой…» (V, 94) и т. д. После стремительного движения первой главы читатель оказывается в медленном, статичном и по­чти беззвучном пространстве: «Онегин шкафы отворил;//В одном нашел тет­радь расхода,//В другом наливок целый строй,//Кувшины с яб­лочной водой//И календарь осьмого года» (V, 37). «Время как будто с раз­бегу остановилось, обозначив пропасть, которая разделяет Россию петербургскую и деревенскую Русь»¹³⁴, - таково тонкое наблюдение В.С. Непомнящего. Как считает В.А. Кошелев, глава, посвященная деревне, относительно других глав – «самая «неинформационная» и самая описательная; единственное сюжетно значимое событие в ней – «отповедь» Онегина, которая как бы обрывает завязавшийся любовный сюжет»¹³⁵. Далее описывается повседневная деревенская жизнь героев, рисуется картина наступающей осени и зимы, и все заканчивается диалогом Онегина и Ленского: приглашением на будущие именины Татьяны. И, тем не менее, эта самая бессобытийная глава оказывается и наиболее сюжетно направленной, ведь «отповедь» Онегина получает продолжение, а приглашение в «свою семью» станет роковым: именно с него начинает разворачиваться будущая трагедия героев романа.

По точному высказыванию В.А. Кошелева, «деревня, сопоставимая с Русью, неожиданно поворачивается необычной стороной и, соединяя «скуку» и «блаженство», «обыденность» и «особенную физиономию», изменяет устоявшиеся представления и деяния»¹³⁶.

Пожалуй, основным в образе деревни нужно считать то, что она прежде всего - символ «природности»:

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! я предан вам душой…

(V, 33)

…Она мечтой

Стремится к жизни полевой,

В деревню…

(V, 163)

Описаниям природы принадлежит в романе важное место. Пейзаж присутствует в «Евгении Онегине» в виде развернутых законченных кар­тин, внешне выполняя роль своеобразных введений к отдельным главам или предваряя новые сюжетные эпизоды внутри глав. В целом пейзаж, как и быт, служит для создания в романе той реальной обстановки, в которой протекают развивающиеся в нем события. Сюжетное содержание большей части рома­на связано с деревенской тематикой, поэтому естественно, что автор уделяет большое внимание пейзажным зарисовкам. После приезда Онегина в деревню дяди следует описание природы:

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали села; здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад.

(V, 36)

«Приют спокойствия», «прелестный уголок» — вот основной лейтмотив изображения деревенского пейзажа данной строфы романа. И соответственно общая стилистическая тональность картины не лишена элемента идилличности. Как верно отмечал исследователь Ю. Стенник, «тональность изображения природы близка к номенклатурному трафарету традиционного сентиментального пейзажа, своеобразного «приюта» изгнанника света: «уединенные поля», «сумрачная дуброва», «журчанье тихого ручья» — это все классические признаки обобщенного элегического пейзажа, восходящего в русской поэзии к сентиментализму»¹³⁷. А если учесть, что частично эта номенклатурность служит раскрытию облика скучающего Онегина, то перед нами – один из приемов пушкинской характерологии. Совсем иное мы видим, когда изображение природы соотносится с образом Татьяны: ро­мантическая окрашенность пейзажа объясняется роман­тическим мировосприятием самой героини. Ее внутренняя близость к миру природы – это несомненное указание на ее органичность, нравственное здоровье. Пейзаж затрагивает самые лирические чувства в читателе, вызывая в нем глубокое сопереживание и сочувствие делам и мыслям героев, понимание чувств автора. В VII главе романа, перед отъездом в Москву, Татьяна с грустью прощается с родными местами:

«Простите, мирные долины,

И вы, знакомых гор вершины,

И вы, знакомые леса;

Прости, небесная краса,

Прости, веселая природа;

Меняю милый, тихий свет

На шум блистательных сует…»

(V, 152)

Д.С. Лихачев писал, что «в течение многих минувших веков между природой и человеком существовало равновесие… Для русских природа всегда была свободой, волей, привольем… Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека»¹³⁸. Опираясь на это высказывание, можно говорить о том, что «русская душою» пушкинская героиня прощается с природой как живым свидетелем ее прежней свободной, тихой жизни.

Ю.М. Лотман высказывает интересную мысль о создаваемом каждой, в том числе и русской, культурой пространственном образе мира. «Сложны отношения человека и пространственного образа мира, - пишет исследователь. – С одной стороны, образ этот создается человеком, с другой – он активно формирует погруженного в него человека»¹³⁹. В узком смысле этот образ является «средой», формирующей личность, и уже неоднократно отмечалось, что Онегин и Татьяна оказались в различных условиях, что сказалось на формировании их характеров и взглядов на мир.

Мы можем сделать вывод, что через связи, которые существуют (или, напротив, не существуют) между героями и природой, автор может внутренне характеризовать их, определять их нравственную и духовную ценность. Как верно отмечал Г.Д. Гачев, «первое, очевидное, что определяет лицо народа, - это Природа, среди которой он вырастает и совершает свою историю. <…> Здесь коренится и образный арсенал национальной культуры (архетипы, символы), …все весьма стабильные. Нельзя ее [природу] сменить без потери своей национальной сути». Исследователь прибегает к широкому обобщению, и его высказывание подтверждает нашу мысль о том, что природа для Пушкина – одно из самых эффективных средств воссоздания картины русского мира, жизни народа, страны, движения истории.

Русская природа в романе «Евгений Онегин» - это некая основа, без которой и вне которой историческая жизнь выглядела бы как бесчеловечная и абстрактная, ничего не говорящая уму и сердцу читателя. В.Г. Белинский утверждал, что невозможно «быть оригинальным и самостоятельным, не будучи народным», и называл Пушкина подлинным художником русской литературы. Действительно, народность Пушкина состоит в органической связи с русской природой, жизнью и мировоззрением народа.

2.2. Образы героя времени и русской героини в контексте пушкинской картины русского мира

«Стихи «Онегина» - это национальный опыт социально-бытовой, нравственно-этической и интеллектуальной жизни, уже заключенной в формулы, которые и станут в этой жизни постоянными. В таком качестве весь роман есть идеальная формула русской жизни. И естественно, что он дал формулу русского героя и русской героини»¹⁴⁰, - писал Н.Н. Скатов.

Действительно, Пушкиным была открыта важнейшая для русской реалистической литературы XIX века тема – тема «героя времени», современного человека, сознание которого исторически и социально обусловлено и вместе с тем является мерилом эпохи и среды. В этом отношении «Евгений Онегин» - первый в России социально-психологический роман. Внимание Пушкина привлек тот скептический тип сознания, которому историей было суждено стать одним из наиболее существенных на ближайшие два десятилетия.

Социально-типические черты, как справедливо отмечают исследователи И.М. Семенко, Г.П. Макогоненко, в Онегине сильнее, чем индивидуально-психологические. Н.Н. Скатов также придерживается этой точки зрения: «в галерее русских героев, которым Онегин положил начало, он, кажется, единственный, кто лишен… конкретизирующего портрета (то же Татьяна). Это понятно – столь он всеобщ»¹⁴¹. С этой «всеобщностью» связана неясность, «загадочность» героя, коренящаяся в неуловимости характера («энигматическим героем»¹⁴² назвал Онегина Ю.Н. Чумаков, очень верно отметив, что основным содержанием романа является интерпретация этого героя). И именно через героя показано движение истории. Еще Достоевский писал, что Пушкин создал образ Онегина, «…отметив тип русского скитальца,… первый угадав его гениальным чутьем своим, с исторической судьбою его и с огромным значением его и в нашей грядущей судьбе»¹⁴³.

Значит, Онегин – человек 20-х годов, но и шире – всего XIX века. Этот тип можно рассматривать еще шире, как это сделал Н.Н. Скатов: «Он – «мужское» начало русской жизни, ее… неприкаянность и неуспокоенность, ее скитальчество»¹⁴⁴. В то же время Онегин предстает духовно статичным. О Татьяне очень верно сказал Ф.М. Достоевский: «тип твердый, стоящий твердо на своей почве»¹⁴⁵. Согласимся с писателем и добавим, что слова «на своей почве» нужно понимать в значении «на почве народной национальной жизни». Татьяну с полным основанием можно назвать «женским» началом русской жизни, со всей ее силой и верностью, с ее устойчивостью и – с ее постоянным духовным движением. Этих героев и исследователи, и читатели идентифицируют с живыми людьми, но эти же персонажи, по точному определению Ю.Н. Чумакова, являются «принципами», «символами», которые мы понимаем как большие обобщения.

Как уже говорилось, Пушкин писал реалистическое произведение в пору господства романтизма. Герой романтических поэм с первых же строф представал перед читателем человеком исключительной и драматической судьбы в атмосфере таинственности, глухого намека, недосказанности. Свой же роман в стихах Пушкин начинает демонстративно прозаически: герой мчится «в пыли на почтовых» из столицы в деревню, где умирает дядя, оставивший ему наследство. При этом Онегин довольно откровенно рассуждает о предстоящей ему докучливой необходимости:

«…Какое низкое коварство Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя?»

(V, 9)

Первые же строфы романа должны были помочь понять новую природу героя – это не исключительная личность, не загадочная натура, не злодей и не образец добродетели, а обыкновенный человек, один из тех, кого читатель не раз встречал на своем пути. Представив героя в свободной, чуть ироничной манере, Пушкин в быстром и коротком отступлении рисует биографию Онегина. Среда, к которой принадлежал Онегин, формировала его убеждения, интересы и вкусы. Живший долгами, отец не придумывал для своего сына особой системы образования, он поступил, как все:

Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur ее сменил. Ребенок был резов, но мил.

Monsieur l’Abbe, француз убогой, Чтоб не измучилось дитя, Учил его всему шутя,

Не докучал моралью строгой, Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил.

(V, 10)

Поверхностное светское воспитание было обычаем, нормой. Создавая характер героя, автор подчеркивал его типичность – так воспитывались все в этой среде. К ней же принадлежал и сам Пушкин, вот почему он с иронией говорит: «Мы все учились понемногу,//Чему-нибудь и как-нибудь» (V, 11). Интересно мнение А.М. Гуревича: «У читателя невольно складывается впечатление, будто «молодому повесе» ведома лишь «наука страсти нежной». Но вскоре, уже во второй главе, выяснится, что Онегин – достойный собеседник и оппонент Ленского, воспитанника одного из лучших европейских университетов»¹⁴⁶. Действительно, даже беглый перечень обсуждаемых друзьями тем:

…Племен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду…

(V, 43)

свидетельствует о широте кругозора и эрудиции Онегина, о его приобщенности к исканиям и достижениям европейской мысли.

В характеристике особенностей натуры Онегина, отличающих его от массы столичных дворян, Пушкин историчен. Разочарование в жизни, в окружающих людях, в самом себе, как мы уже знаем, было порождено временем, оно отражало начавшийся после Отечественной войны раскол в дворянской среде. Принадлежность Онегина к ней автор раскрывает и через дружеские связи героя: так, например, его другом оказывается Каверин – они встречаются с ним, вместе обедают («К Talon помчался: он уверен,//Что там уж ждет его Каверин» (V, 15)). Характеризуя франтовство Онегина, его «педантизм в одежде», автор как бы невзначай роняет сравнение: «Второй Чадаев, мой Евгений…» (V, 20) В то же время Каверин и Чаадаев, члены Союза благоденствия (о филиале его, «Зеленой лампе», Пушкин вспоминал как о близкой себе стихии) – друзья не только Онегина, но и Пушкина. Таким образом, среда оказалась четко обозначенной.

Разочарование отдалило Онегина от суеты света, от наслаждений, от красавиц, от обычного времяпрепровождения. Характеристика воззрений героя – «душевная пустота», «скука», «охлажденный ум», «угрюмость», «хандра» - все это лишь глухие намеки на то, что действительно переживал Онегин. В связи с этим хотелось бы отметить очень глубокое и точное наблюдение В.С. Непомнящего, который пишет о «герое времени»: «Описывается не столько сам Онегин, сколько его образ жизни, а ведь человек и его образ жизни – часто вовсе не одно и то же. Более того, именно такой случай и взят Пушкиным: несовпадение личности и ее образа жизни – это и есть основа романа»¹⁴⁷. Действительно, автор прямо ставит этот вопрос:

Но был ли счастлив мой Евгений,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневных наслаждений?..

Нет…

(V, 25-26)

Онегин начинает интуитивно чувствовать, что в его жизни происходит что-то не то, что с ним что-то не так. И на него нападает тоска, хандра, равнодушие, наконец, презрение к жизни и неправильно устроенному миру. «Но вот здесь он и ошибается, - верно отмечает В.С. Непомнящий. – Дурен не мир – дурно миропонимание, которое… определило его образ жизни – такой, как у множества образованных людей того времени. <…> В жизни Онегина воплощается философия потребления мира человеком, «философия удовольствия» (гедонизм), которую Достоевский позже назовет «пищеварительной философией»¹⁴⁸. Это определение Достоевского весьма точно: сам Пушкин замечал,

…Что речь веду в моих строфах

Я столь же часто о пирах,

О разных кушаньях и пробках,

Как ты, божественный Омир,

Ты, тридцати веков кумир!

(V, 116)

Исследователь А.М. Гуревич, обратив пристальное внимание на эту особенность романа, говорит о том, что «Пушкин едва касается, казалось бы, самого существенного – внутреннего мира своих героев, их взглядов и переживаний, мыслей и чувств. Зато о внешней, бытовой стороне жизни, … буднях и праздниках провинции и столицы повествуется обстоятельно, конкретно, детально, как будто для того, чтобы утопить в этих подробностях самую суть дела»¹⁴⁹.

Мы уже говорили о смысле настойчивых сопоставлений Онегина с байроновским Чайльд-Гарольдом. Продолжая это рассуждение, заметим, что герой Байрона лишь отстраняется от общества, а не бежит от него. К тому же психологическому типу принадлежит и Онегин. Пушкину важно было акцентировать сходство Онегина именно с Чайльд-Гарольдом, а не с байроновским героем-индивидуалистом вообще, ведь деревенское уединение Онегина открывало перед ним возможность разобраться в себе самом и в окружающем мире, определить возможные варианты развития собственной судьбы.

В деревне перед нами предстает новое действующее лицо

По имени Владимир Ленский,

С душою прямо геттингенской,

Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт.

(V, 38)

С Ленским в роман входит тема романтизма и его судьбы в России. Ленский возвращается на родину, закончив свое обучение в Геттингенском университете, откуда привез не только «учености плоды», но и «вольнолюбивые мечты». Однако вольнолюбие Ленского было довольно абстрактным, убеждения – неопределенными и носили мечтательный характер:

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы…

(V, 40)

Восторженность и экзальтацию романтизма Ленского Онегин с его трезвым взглядом на жизнь не принял, правда, и разочаровывать юного мечтателя не спешил:

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству…

(V, 43)

Но в обрисовке характера Ленского нет сатирических черт. Поэт скорбит о Ленском, пишет о юноше, «Ольгою плененном», с болью и нежностью:

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена…

(V, 45)

и говорит о том, что «Ни охлаждающая даль,//Ни долгие лета разлуки…//Ни шум веселий, ни науки//Души не изменили в нем,//Согретой девственным огнем» (V, 45).

Трезво оценивая общественную позицию юного поэта, Пушкин с симпатией изображает его гуманную личность. Но жизнь к людям подобного типа беспощадна, они оказываются жертвами страшного мира. Восторженность Ленского была смешна в сравнении с мудрой опытностью Онегина II главы; теперь она становится возвышенной и человечной в сравнении с эгоизмом Онегина. Ленский пал жертвой эгоизма Онегина, его боязни «шепота» и «хохотни глупцов», его зависимости от общественного мнения. Индивидуализм героя осужден в V и особенно в VI главе. Произошла переакцентировка в оценке героев.

Центральным событием романа становится встреча Онегина с Татьяной, характер которой раскрывается перед читателем и как неповторимая индивидуальность, и как тип русской девушки из провинциальной дворянской семьи. Мать дает дочери уроки «приличия», учит «законам света», французскому языку, передает свою былую страсть к сентиментальным романам:

Ей рано нравились романы,

Они ей заменяли все;

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона и Руссо…

(V, 49)

В подобных условиях жили и воспитывались многие русские дворянские барышни. Как и они, «Татьяна верила преданьям// Простонародной старины,//И снам, и карточным гаданьям,//И предсказаниям луны» (V, 101). Пушкин, рисуя характер русской женщины, был верен правде жизни, а не отвлеченному идеалу. Белинский писал о Пушкине, что он первым воспроизвел в лице Татьяны русскую женщину.

Воспитание, целью которого было подготовить девушку к замужеству, и чтение книг давало пищу жажде любви, которую испытывала Татьяна. «Книжное воспитание означало европейское воспитание, ибо дворянские девушки читали западноевропейских писателей «не в переводах одичалых», а в подлиннике. И читали их душой»¹⁵⁰, - справедливо пишет В.К. Кантор. Все идеальные образы книжных героев – «любовник Юлии Вольмар,//И Вертер, мученик мятежный,//И бесподобный Грандисон» - все для нее «в одном Онегине слились» (V, 59). И все же в этом выборе проявилась незаурядность Татьяны, которая не могла бы полюбить ни Ленского, ни тем более Буянова или Пустякова. Чистоту ее души оберегала близость к иному миру, к иной, народной России, олицетворением которой была духовно близкая Татьяне няня Филипьевна. Не кто иной, как няня, поняла и поддержала героиню в момент совершения важного шага – написания письма Онегину.

«Письмо Татьяны, - пишет В.С. Непомнящий, глубоко восхищенный силой чувства героини, - это акт веры, веры могучей и безраздельной… Только увидев Онегина, она поверила, что «это он»… и что они созданы друг для друга. Эта ее вера – и есть любовь. Не случайно письмо Татьяны проникнуто религиозными мотивами: «То в вышнем суждено совете… То воля неба: я твоя… Ты мне послан Богом…»¹⁵¹.

Однако признание Татьяны, дышавшее искренней любовью, не нашло отклика в охлажденном сердце Онегина: его чувства были безжалостно искажены обществом, в котором связывала людей не любовь, а выгодная женитьба. Он поступил с ней «очень мило», но это, конечно, не похвала. Автор далек от того, чтобы прямолинейно осуждать своего героя, не влюбившегося в «милую Татьяну»; Онегин обнаружил и «души прямое благородство» (V, 83). Но художественное произведение имеет свои законы: на героя, приносящего несчастье любимой автором героине, падает тень вины.

Возможно, Татьяне было бы намного легче, если бы она после этого разочаровалась в Онегине. Вера, как писал апостол Павел – это уверенность в невидимом, а ведь Татьяна как раз не поверила «видимому» в Онегине, она продолжала верить своему сердцу, и это приносило ей невыразимые страдания.

В характере Татьяны, как он дан в V главе, появилось новое, объясняющее ее глубокую человечность – «русская душою». Пушкину открылась тесная связь человека с общей и большой жизнью народа. Французские романы, уроки маменьки не разрушили близости Татьяны с родной природой и духовной жизнью народа (даже знаменитый сон Татьяны передан в образах народной поэзии и сказки). Татьяна по условиям своей жизни оказалась ближе всего к этой культуре. Онегин всем своим прошлым был отдален от этого мира, и, хотя он и начал приближаться к нему в деревне, на нем был груз моральных правил, усвоенных в юности.

В III и IV главах замысел развивается в новом направлении. Намечается тема зла, причиняемого героем-индивидуалистом, тема трагической неразрешимости конфликта между личностью и обществом: герой выше породившей его светской среды (она ему скучна), но вместе с тем он подвластен ее законам, не находит в себе силы их преодолеть.

А находит ли в себе эти силы Татьяна, которая вынуждена была разорвать все связи с прежней жизнью и уехать в Москву навстречу своей новой жизни в «вихре света»?

Став блестящей княгиней, «законодательницей зал», Татьяна царит над всем окружающим обществом и в то же время отделена от него каким-то огромным невидимым пространством:

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей…

Все тихо, просто было в ней,

Она казалась верный снимок

Du comme il faut…

(V, 171-172)

Теперь уже она очаровывает Онегина. Эта женщина, в отличие от «той девочки», ему нравится. И очень верно звучит высказывание Достоевского: «Вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке, - да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке… теперь поклоняется свет, этот страшный авторитет для Онегина»¹⁵². И Татьяна чутким сердцем любящей женщины чувствует, что Онегин любит только свою фантазию, что он принимает ее не за ту, кто она есть. Как справедливо заметил в связи с этим В.С. Непомнящий, «ее письмо – это письмо любви, его письмо – письмо страсти… В страсти главное – «я». В любви главное – «ты»¹⁵³. Онегин всю жизнь видел в мире только себя и поэтому прошел мимо своего счастья, и Татьяна знает, какая путаница царит в его душе, говоря ему:

Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом?

(V, 188)

Самое большое из чувств Татьяны – любовь к Онегину, и именно поэтому она ему отказывает. Это не единственная причина отказа, - ведь Татьяна верна слову, она «другому отдана» и нарушить брачный обет не может, - но, пожалуй, главная. «Когда она говорит Онегину «нет», когда… расстается с тем, кому мечтала отдать всю себя, - она жертвует собой ради Онегина… Потому что есть преграда, которую она перейти не может и не хочет: любовь, слитая с совестью, - или совесть, облеченная в любовь…»¹⁵⁴ - пишет В.С. Непомнящий. «То, что Татьяна отсекла от себя возможность «романных поступков», лишь перенесло динамическую противоречивость ее характера в сферу внутренней жизни, превратив ее в образ глубоко трагический»¹⁵⁵, - справедливо отмечает Ю.М. Лотман. И, возможно, этот поступок Татьяны, когда Онегин стоит, «как будто громом поражен», может преобразить его, но этого читателю знать не дано: автор покидает своего героя «надолго, навсегда»… Заметим, что автор не выносит окончательного «приговора» Онегину, не желает ему зла, оставляя его «в минуту, злую для него» - с добром, с возможностью духовного возрождения. Герои расстаются, но Татьяна не перестает любить. И здесь есть вечное взаимопритяжение и взаимоотталкивание двух противоположных начал – женского и мужского, чувственности и рациональности, а значит, и трагичность, истоки которой – в невозможности достижения счастья, которое не всегда основано на следовании своему долгу.

«Заметим, - пишет В.К. Кантор, - что в России всегда был культ Богоматери, Богородицы, но почти неизвестен культ Девы; что, разумеется, было связано с отсутствием личностного мужского начала, умеющего увидеть одухотворенно-женское в женщине»¹⁵⁶. Мужчине, по мнению исследователя, дано увидеть в женщине высшее, божественное начало, которое способно преобразить его. С надеждой на духовное и нравственное преображение героя и оставляет нас автор.

Пушкин раскрыл историей любви Татьяны и Онегина драму нравственной несвободы человека. Нравственная ценность человека, его общественная позиция стали проверяться любовью и в более поздних произведениях русской литературы. Проблема счастья была близка и дорога поэту. Роман, рассказывающий о встрече двух людей, живших во враждебном им обществе, о погубленной любви, становился романом общественным, исторически конкретно воспроизводившим и исследовавшим современность. Таким образом, Онегин для Пушкина стал в своем роде тоже «энциклопедией русской жизни».

«Разочарованность рядом с романтической очарованностью, трезвость рядом с восторженностью и идеальностью – все это несомненные приметы той исторической эпохи, - пишет Е.А. Маймин. – Герои пушкинского романа не просто исторически значимы – само их художественное существование… несомненно определялось теми историческими задачами и целями, которые ставил перед собой Пушкин, создавая свой роман»¹⁵⁷.

2.3. Авторский идеал в романе «Евгений Онегин»

В романе «Евгений Онегин» проявилась пушкинская полнота духа как способность вмещать и выражать все многообразие жизни. «Пушкин в «Евгении Онегине» исторически подошел к менявшейся на его глазах современности и к своему собственному сознанию»¹⁵⁸, - справедливо указывает И.М. Семенко. В современном европейском и русском литературоведении, исследующем сложнейшие проблемы Автора и Читателя, Автора и его «картины мира», Автора и Героя, пушкинский роман становится буквально кладезем аргументации в спорах по этим вопросам.

В 60-70-х гг. ХХ в. имел место спор об образе автора – одной из основных категорий теоретико-литературной мысли (идею автора как центра художественного произведения отрицал, например, Р. Барт (программная статья «Смерть автора»), настаивая на мысли, что «письмо есть изначально обезличенная деятельность»¹⁵⁹). Однако ведущие российские литературоведы (С. Бочаров, В. Кожинов), развивая идеи В. Виноградова¹⁶⁰ и М.М. Бахтина¹⁶¹, заговорили о проблеме автора как основополагающей в науке о литературе. В настоящее время центральная позиция автора в мире художественного произведения не вызывает сомнений: ведь автор берет на себя функции обеспечения «внутренней цельности и целостности» произведения, «вступая в различные взаимоотношения с героями»¹⁶². И автор, и читатель, а также непосредственные действующие лица повествования - постоянные, активные характеры в романе "Евгений Онегин". Их взгляды на мир по-разному переплетаются, а изменение во взглядах автора вызывает уже упомянутые «противоречия» между отдельными частями романа, усиливая его жизненность. «Евгений Онегин» характеризуется «размыванием границы между действительностью, изображаемой в произведении, и реальностью, в которой существуют живой создатель художественного текста (биографический автор) и его читатели»¹⁶³, и авторское «я» настраивает читателя на доверительный разговор-исповедь. Действительно, «авторская творческая активность направлена на воплощение «мечты о своем читателе». Потому в художественной структуре произведения – наряду и в соответствии с «образом автора» - происходит выделение его коммуникативной пары: «образ читателя», воображаемый читатель (адресат)»¹⁶⁴. Говоря о лирических отступлениях в романе «Евгений Онегин», мы в общих чертах уже касались проблемы читателя как собеседника автора, причем собеседника как бы вне зависимости от «временного статуса» читателя. Если же говорить о «близком автору «читателе», понимающем собеседнике-современнике»¹⁶⁵, то это предполагает постоянное возвращение к воспоминаниям, обусловленным общим для «читателя-современника» и для автора социально-историческим прошлым (отсюда, кстати, и необходимость комментирования романа, возникшая уже в конце XIX в., когда многие реалии пушкинской эпохи стали историей), возвращение к ранее прочитанным частям текста («смотрите первую тетрадь» (V, 116)) и различным сюжетным моментам («Онегин (вновь займуся им)…» (V, 170)). Обращаясь к читателю, автор оценивает определенные жизненные явления, выражая при этом свой философский взгляд на мир, что неизменно связано с духовным самораскрытием автора.

Современное литературоведение осваивает категорию автора как одну из масштабных и всеобъемлющих: без нее невозможно полноценное исследование художественного произведения. Проблему автора в разное время рассматривали такие замечательные исследователи, как Ю.Н. Тынянов, Б.М. Эйхенбаум, Л.Я. Гинзбург. В их трудах находит отражение мысль о «протеизме» Пушкина, высказанная еще В.Г. Белинским и Н.В. Гоголем и связанная с проблемой выражения авторской личности. «В своем развитии творчество Пушкина вместило разные воплощения авторского я»¹⁶⁶, - справедливо писала Л.Я. Гинзбург, указывая также на то, что при этом конкретность «авторского образа» «…из плана биографического, фактического отчасти переключилась в план философский и психологический»¹⁶⁷. Б.М. Эйхенбаум, говоря о философском взгляде Пушкина на мир, верно замечал, что поэт в своем творческом акте «поднимается» над жизнью, «чтобы в самой текучести и изменчивости видно было нечто постоянное, вечное»¹⁶⁸.

Мы задаемся вопросом - можно ли и нужно ли отождествлять автора («я») в «Евгении Онегине» с Пушкиным – автором «Евгения Онегина»? Думается, что нет: перед читателем не реальный поэт, а его романный образ, художественный двойник: «автор» имеет лишь опосредованное отношение к реально-биографической личности автора-писателя»¹⁶⁹. Г.А. Гуковский очень точно охарактеризовал проявление личности автора в романе «Евгений Онегин»: «Автор неотступно присутствует при всех сценах романа, комментирует их, дает свои пояснения, суждения, оценки. Он присутствует не только как автор, литературно существующий во всяком романе, а именно как персонаж, свидетель, отчасти даже участник событий и историограф всего происходящего»¹⁷⁰.

В.С. Непомнящий, обращая внимание на структуру текста и ее связь с образом автора, справедливо пишет, что сюжет героев внутри романа предназначен для того, чтобы «развернуть духовную жизнь автора в общечелове­ческий план. А то, что на­зывается отступлениями, представляет собой опорные точки авторской темы, которые не дают «материалу», то есть сюжету героев, стать самостоятельным повествова­нием»¹⁷¹. Пушкин в самом деле создал для автора-повествователя особые условия, формирующие всю лирическую стихию романа, которая определяется личностью автора, его миропониманием, его мироощущением. Таким образом, в романе «Евгений Онегин» перед нами предстает своеобразная поэтическая биография Пушкина, отражение «души в заветной лире» (как сказал поэт в своем программном стихотворении «Памятник» (1836)). Поэт помещает себя в центр вымышленного романного мира, в систему отношений с персонажами, созданными его воображением, переживая вместе с ними любовь и разлуку, радость и печаль, вдохновение и хандру. В.Г. Одиноков справедливо отмечал, что «романная судьба героев… не может не влиять на функционирование биографической канвы повествователя, который теперь сам выступает как персонаж»¹⁷². Также и В.С. Непомнящий, говоря о неразделимости вымышленных героев и образа автора, пишет, что «в каждом из них – часть авторского опыта и авторской души»¹⁷³.

Разумеется, «понимание образа автора невозможно без проникновения в диалогические отношения автора и героев»¹⁷⁴. Наиболее интересным для рассмотрения нам представляется соотношение образов автора и заглавного героя. Сопоставляя себя с героями, размышляя о них и о себе, автор находится в постоянных поисках идеала. В связи с этим мы считаем уместным говорить об авторском идеале, выраженном в романе «Евгений Онегин».

В образе Евгения Онегина с наибольшей силой проявляются отличительные черты молодого человека начала XIX века, который в связи с этим особенно близок поэту. Мы действительно замечаем сходство между автором и героем: недаром автор с самого начала рекомендует Онегина: «добрый мой приятель». Поэт делает героя человеком одного круга с собой, Онегин не только не антипод по отношению к автору, но его единомышленник. Хотя ему и присущи «неподражательная странность//И резкий охлажденный ум», он, как и автор, «условий света свергнул бремя» (V, 28). Автор подружился с ним, сказано далее, «как он, отстав от суеты», «именно тогда, - справедливо указывает В.С. Непомнящий, - когда Евгению такая жизнь опротивела, когда «ему наскучил света шум»¹⁷⁵. Правда, из столкновения с «суетой» автор не вынес хандру, как Онегин, но тоже вышел с огромными душевными потерями: «Увы, на разные забавы//Я много жизни погубил!» (V, 22) По верному наблюдению Г.Г. Красухина, «отстав от суеты», автор сполна оценивает ее губительную силу», сознавая «бездуховность той среды, в которую ему приходилось погружаться»¹⁷⁶.

О сходстве своего и онегинского характеров автор пишет:

Страстей игру мы знали оба:

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

(V, 28)

Однако в дальнейшем мы встречаем свидетельство более критичного отношения автора к герою с его «язвительным спором», шуткой «с желчью пополам» и «злостью мрачных эпиграмм» (V, 29). Ведь автор здесь же, в первой главе, замечая «разность» между собой и героем, стремится обозначить ее еще и для того, чтобы отделить свое мировоззрение от «чайльд-гарольдства» Онегина. Это доказательство того, как далеко ушел Пушкин от Байрона, поэта «гордости», для которого оказалось «невозможно//Писать поэмы о другом,//Как только о себе самом» (V, 33-34). В этих шутливых по тону строках по существу содержится отчетливо сформулированная декларация принципиально нового творческого пути, на который Пушкин становится уже в 1823 г. и который делается основным в его творчестве. Нам представляется интересной мысль В.Г. Одинокова, который писал: «Пушкину, чтобы написать роман, нужно было быть Онегиным и перестать им быть»¹⁷⁷. Как характерную черту облика заглавного героя исследователь отмечает то, что «Онегин лишен поэтического дара»¹⁷⁸. Добавим, что мотив отсутствия «поэтического дара» - один из главных при сопоставлении автора и его героя, и он не случайно повторяется:

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

(V, 12)

Онегин дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать — но труд упорный

Ему был тошен; ничего

Не вышло из пера его…

(V, 27)

Испытав силу любовной страсти, Онегин «…чуть с ума не своротил//Или не сделался поэтом.//Признаться: то-то б одолжил!» (V, 184). Здесь звучит явная авторская ирония; заметим также, что в этой же строфе автор называет Онегина своим «бестолковым учеником», который «стихов российских механизма…не постиг» (V, 184-185). Поэтому вполне закономерно, что Онегин, «томясь душевной пустотой» (V, 28), не попал «в цех задорный» поэтов, к которым принадлежит и сам автор.

«Душевная пустота» - вот та основная черта, что отличает героя от автора с его многоаспектным духовным миром. И, благодаря уже упомянутому совмещению в этом духовном мире различных наследий, благоговейно сохраняемой памяти о прошлом, постоянному обращению к нравственным ценностям, мы можем говорить о внутренней свободе автора. Концепт внутренней свободы подробно рассмотрен Д.С. Лихачевым, которому принадлежит весьма интересное наблюдение: «Пушкин – несомненный интеллигент»¹⁷⁹. Почему? Потому, что «русской интеллигенции присуща «тайная» свобода, о которой писали и Пушкин, и Блок»¹⁸⁰ (курсив наш. – В.К.). Эта свобода указывает человеку настоящую дорогу, она открывает ему «свет истины» (В.С. Непомнящий). Онегина же нельзя назвать нравственно свободной личностью. Первопричины его несвободы – искаженная картина мира, воспитание, породившее ложную систему мнимых ценностей, зависимость от общественного мнения, неподготовленность к духовному «самостоянью», нравственному и духовному пересозданию своей личности в соответствии с идеалом. Онегина после убийства друга мучит совесть (эта истина в человеческой душе!), и он бежит из тех мест, «где окровавленная тень//Ему являлась каждый день» (V, 171), пытаясь отдалить неотвратимый час нравственного суда над собой. По верному определению Ю.С. Степанова, «духовное странничество… связано с передвижением в мире материальном»¹⁸¹. Значит, не случайно Онегиным «овладело беспокойство,//Охота к перемене мест» (V, 171).

Россия для Онегина началась с Новгорода Великого, куда его манят «тени великанов» (Рюрика, Ярослава, Иоанна), и В.А. Кошелев очень точно указывает на то, что город «воспринимается как своеобразный затонувший «Китеж-град», обиталище «теней». Именно это «обиталище» становится в конечном итоге общественно-историческим символом онегинской «тоски»¹⁸². Изображая Москву, куда затем едет герой, автор ищет наиболее точного образа русской древней столицы, отталкиваясь от собственных впечатлений (по словам В.А. Кошелева, Пушкин понемногу «стал ощущать сплетни и недоверие, которые стали заслонять московское «хлебосольство»¹⁸³). В Нижнем Новгороде, «в отчизне Минина» Онегин замечает «меркантильный дух» (V, 200), ложь, суету, от которой не так давно «отстал»… Образ Руси оказывается безрадостным. И именно поэтому тоска Онегина усиливается. Он едет на Кавказ, затем в Крым… И дальнейшее повествование в главе о странствии героя приобретает лирический характер: автор пользуется случаем рассказать о перемене своих поэтических устремлений: «Иные нужны мне картины://Люблю песчаный косогор,//Перед избушкой две рябины,//Калитку, сломанный забор…» (V, 203)

В этом смысле путешествие сближает автора и его героя: оба в движении, в поисках настоящего. По тонкому наблюдению В.А. Кошелева, «взгляд героя становится более созерцательным, более эпичным; воззрения автора – более объемными… он переживает резкий поворот к новым «картинам», новым темам и мотивам, к иным оценкам поведения героев своего романа, к новому типу восприятия и философского осмысления жизни»¹⁸⁴. А герой пока не может обрести себя, и его путь может оказаться без «исхода» (Ф.М. Достоевский). Кроме того, со странничеством Онегина можно ассоциировать «мотив отрыва от родной почвы»¹⁸⁵, тогда как автор никогда не терял с ней связи. В пределах современной России для Онегина места нет.

Интересно замечание Г.Г. Красухина, который считает, что «Отрывки из путешествия Онегина» объясняют «сущность… душевного состояния Онегина, обозначающего кризис его душевной болезни, после которого дело обычно движется к выздоровлению»¹⁸⁶. Заметим, что онегинские «сплин», «хандра», «скука» превращаются в «тоску». Автор настойчиво стремится обратить внимание на этот факт: слово «тоска» рефреном звучит в «Отрывках…». Тоска поселяется в душе героя, когда он находится в поисках чего-то вечного, незыблемого, стремится испытать чувство внутренней свободы, но не находит его в странствиях. Нужно отметить, что понятие «тоска» неизмеримо глубже понятия «скука». Выдающийся русский мыслитель Н.А. Бердяев писал, что «скука говорит о пустоте и пошлости… В тоске есть надежда, в скуке – безнадежность. <…> Возникновение тоски есть уже спасение»¹⁸⁷. На этом основании, включаясь в давний спор русской критики и науки, мы вправе сделать вывод о том, что автор оставляет своего героя с надеждой на духовное возрождение - и в этом сокращает «разность» между Онегиным и собой. Ведь он, как и его герой, как любой человек, стремился достигнуть той истины, того идеала, который, согласно высказыванию В.С. Непомнящего, - «не отдаленная мечта, а то, что есть в каждом чело­веке, <…> что… свидетельствует о высоком человеческом предназначении»¹⁸⁸. И в этом заключен один из вечных парадоксов человеческой жизни – невозможность достижения идеала, изначально заложенного в самом существе человека.

Автор в «Евгении Онегине» предстает перед нами как универсальный образ в его сложных отношениях с вымышленным и реальным миром: ведь он находится в постоянном диалоге с героями и читателем. Перед нами возникает созданная поэтическим воображением Пушкина «картина мира» (В.С. Непомнящий), «образ мира» (Ю.М. Лотман). Свобода творческой личности, как писал еще Гегель, состоит во «внимании к многообразному бытию»¹⁸⁹. С этим утверждением перекликается высказывание современного исследователя И.В. Кондакова, очень верно указавшего на то, что истинная свобода «достигается лишь художником-гением, создающим произведение искусства, которое становится средством преодоления любых ограничений»¹⁹⁰. Иначе говоря, произведение, созданное художником, воплощает объективную универсальную картину мира. Пушкин как художник осознает себя в мире и чувствует свое неразрывное единство со Вселенной. Поэтому Пушкин – автор «Евгения Онегина» и творческая личность – сегодня предстает перед нами как феномен русского мира с присущими ему национальными и нравственными особенностями и как субъект русского мира, который этот мир осмысливает и формирует.

Таким образом, современная поэту русская жизнь поворачивается к читателю двуединством богатства объективной картины России и соразмерного ей неисчерпаемого богатства личности творца «Евгения Онегина».

Заключение

Феномен Пушкина знаменует собой завершение «длинного пути, пройденного русской поэзией XIX века»¹⁹¹, и именно его мастерство замкнуло собой «блестящий период русской поэзии, начатый Ломоносовым и Тредьяковским»¹⁹². В своем поэтическом развитии Пушкин вобрал в себя поэтические традиции XVIII века и создал свой «высокий, классический в своей уравновешенности и кажущейся легкости канон»¹⁹³. Но для русского народа Пушкин остается не только достоянием истории, но и живым явлением. Конечно, гений всегда является в определенной степени национальным мифом, то есть выражением знаний и представлений народа о бытии, но в целом он - «конкретная личность… личность живого человека, к которому и с которым у каждого могут быть, как в жизни, свои личные отношения»¹⁹⁴.

Пушкин решительно выделяется из всей литературы европейского Нового времени, насчитыва­ющей тысячелетие. Однако, как справедливо утверждает П.В. Палиевский, «с точки зрения западного наблюдателя центральное положение Пушкина в классической русской литературе не всегда заметно»¹⁹⁵. Да и сам о себе поэт говорил: «Бывало, что ни напишу,//Все для других не Русью пахнет» («Дельвигу», 1821). Но нам известно страстное, очень личное высказывание Пушкина: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Его мысль и чувство всеобъемлющи - как у Данте, Шекспира, Гете.

В том, что Пушкин был одновременно величайшим русским писателем и абсолютным европейцем, равным высшим проявлениям европейского духа, возможно, заключается одна из его тайн. Критик и философ С.Л. Франк обоснованно утверждал, что «Пушкин… чувствовал себя равноправным по отношению и к Данте, и к Гете, и к Шекспиру, не стесняясь учиться у них, ибо верил в себя»¹⁹⁶.

Поэзия Пушкина прежде всего глубоко национальна и народна, потому что она служит всесторонним отражением полноты русской жизни. И в то же время, как утверждал соратник Гете Фарнгаген фон Энзе, «Пушкину равно родственны Юг и Север, Европа и Азия, дикость и утонченность, древнее и новейшее»¹⁹⁷. Эту важную особенность творчества Пушкина Достоевский обозначил как «всемирная отзывчивость». Выразив во всей полноте «тайну русского духа», Пушкин во многом оказался для России школой мировой духовной жизни. «Пушкин – это Россия, выраженная в слове, - такова глубокая и точная мысль В.С. Непомнящего. – С его появлением страна заговорила на своем языке. И тогда, словно по волшебству, возникла… литература, одним гигантским шагом оказавшаяся в авангарде духовных устремлений человечества»¹⁹⁸. «Русский европеец» Пушкин с присущим ему человеческим и национальным достоинством открыл новый путь для русской литературы – тот путь, который вывел ее к вершинам мировой культуры, определил в этой культуре ее самобытное, самостоятельное место.

В ходе своей духовной эволюции Пушкин обретал собственное гармоничное и философское видение мира. В.С. Непомнящий справедливо пишет, что главное в пушкинском восприятии мира – «личное, непосредственное… переживание отношений с абсолютным – переживание чрезвычайно напряженное… но в глубинах хранящее покой и равномерность сосредоточенного сердечного созерцания»¹⁹⁹. В художественном мире Пушкина главной ценностью является человек. И этот мир, несмотря на его трагизм, светел, а не мрачен: истина художественного мира Пушкина есть «солнце этого мира»²⁰⁰.

Выдающееся место в творчестве Пушкина занимает роман «Евгений Онегин» - произведение в высшей степени совершенное, поистине необъятное по глубине своего содержания и верному отражению действительности, которая не только онтологически и исторически широко показана в романе, но каждый ее факт превращен автором в явление искусства. Созданная Пушкиным картина русского мира предстает как процесс его собственной внутренней жизни: по выражению С.Г. Бочарова, «эпос героев» охвачен «образом авторского сознания»²⁰¹, что в жанровом отношении представляет собой единство эпоса и лирики. Поэтому закономерно, что именно роман в стихах с его динамикой, открытостью в жизнь, роман, в котором автор поистине достиг «божественной свободы», стал отражением пушкинского видения мира и человека. Сама форма свободного повествования, заново открытая в контексте русской культуры, во многом определила «лицо» русского романа и произведений эпических форм, близких к роману. В традициях свободно-универсального повествования создавались и «Мертвые души» Н.В. Гоголя, и эпос Толстого и Достоевского, и «Поэма без героя» А. Ахматовой. От «Евгения Онегина» в будущее идут типы, показанные Пушкиным в романе. Татьяна предстает как «идеал русской женщины, т.е. выразительница национальных устоев»²⁰², как воплощение истинной любви и глубокой веры, как великая тайна, соразмерная с тайной бытия. Самые известные литературные герои XIX века, так называемые «лишние люди» - это развитие онегинского типа в новых исторических условиях. Но проблема судьбы русского человека, его исторического предназначения разворачивается в романе «Евгений Онегин» до общечеловеческого, всемирно-исторического масштаба. Пушкин решает эту универсальную проблему, проецируя ее и на свою духовную жизнь, находясь в постоянном диалоге с миром романа и с действительностью, в непрестанном поиске сокровенного и возвышенного идеала. Таким образом, великий поэт сегодня предстает перед нами как феномен русского мира (русский человек с его философско-нравственным взглядом на жизнь) и как субъект русского мира (осмысливающая этот мир личность).

Роман Пушкина «Евгений Онегин» - одно из удивительнейших произведений в русской и мировой литературе. Более чем за полтора века накопилось огромное количество литературы критического и научного характера, и по сей день роман окружен весьма противоречивыми оценками критиков и литературоведов. В своих трудах такие исследователи, как Г.А. Гуковский, Л.Я. Гинзбург, С.Г. Бочаров, Н.Н. Скатов, И.М. Семенко, Ю.М. Лотман, Ю.Н. Чумаков, В.С. Непомнящий затрагивают важнейшие проблемы места романа в контексте пушкинского творчества, его универсальной нравственной, эстетической, философской ценности, историзма Пушкина. Результаты их исследований не могут не учитываться всеми изучающими «Евгения Онегина» и заинтересованными в глубоком постижении текста романа и личности автора. Однако остается множество вопросов, требующих дальнейшего изучения, а иногда и пересмотра.

Современная филологическая наука подошла к осознанию необходимости целостного научного представления о Пушкине, потребности взглянуть на его творчество с онтологической точки зрения, так как «смысл» и «дух» пушкинского гения, по словам В.С. Непомнящего, «остаются вне методологической досягаемости». Вопрос о «постижении русского национального гения» (Е.П. Челышев) ставили многие выдающиеся исследователи: Д.С. Лихачев, Ю.М. Лотман, С.С. Аверинцев. Этот вопрос оказывается в центре внимания современных ученых, таких, как С.Г. Бочаров, В.С. Непомнящий, Ю.Н. Чумаков, В.К. Кантор и других.

В настоящее время очевидна необходимость создания капитальных монографических исследований о «Евгении Онегине», обобщающих и синтезирующих достижения пушкиноведения. Требует дальнейшего исследования история жизни романа в русской и мировой литературе, в читательском восприятии людей разных поколений, потому что огромное идейное и художественное богатство романа не меркнет со временем. Ведь в «Евгении Онегине» заключена частица духовной жизни народа, роман «по-своему решает извечные проблемы человеческого бытия»²⁰³.

Пушкин смотрит на мир и на себя с высоты духовного идеала человека. В своем творении картины мира Пушкин – гуманист. А значит, как справедливо заметил В.С. Непомнящий в своей книге «Пушкин. Русская картина мира», «вопрос о феномене Пушкина вписывается в большой контекст духовных судеб человечества и роли России в них… Слова о Пушкине как русском человеке «чрез двести лет» есть не прорицание, а зов, переданный нам через Гоголя и требующий осмысления сейчас, когда это жизненно необходимо»²⁰⁴.

Список использованной литературы

1. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10-ти т. Т.5. 3-е изд. М., Наука, 1964.

2. Аверинцев С.С. Гете и Пушкин//Новый мир, 1999, №6.

3. Алексеев М.П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., Наука, 1984.

4. Архипов Ю. «Покой и воля…» Пушкин и Гете//Москва, 1999, №5.

5. Ахматова А.А. О Пушкине. М., Сов. писатель, 1977.

6. Баевский В.С. Присутствие Байрона в «Евгении Онегине»//Изв. РАН, сер. лит. и яз., 1996, т. 55, №6.

7. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989.

8. Бахтин М.М. Эпос и роман//Вопросы литературы, 1970, №1.

9. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

10. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М., 1953-1959.

11. Благой Д.Д. Мастерство Пушкина. М., 1955.

12. Благой Д.Д. Мировое значение Пушкина. М., 1949.

13. Большакова А.Ю. Образ автора//Лит. учеба, 2001, кн. 5.

14. Большакова А.Ю. Образ читателя как литературоведческая категория//Изв. РАН, сер. лит. и яз., 2003, т. 62, №2.

15. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. М., Наука, 1974.

16. Бочаров С.Г. Форма плана. Некоторые вопросы поэтики Пушкина// Вопросы литературы, 1967, № 12.

17. Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина. М., 1964.

18. Бурсов Б.И. Судьба Пушкина. Л., 1989.

19. Виноградов В.В. О языке художественной прозы. М., 1980.

20. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. М., Наука, 1999.

21. В мире Пушкина/Сост. С. Машинский. М., 1984.

22. Гачев Г.Д. Национальные образы мира: Курс лекций. М., Academia, 1998.

23. Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм: Эпос. Лирика. Театр. М., Просвещение, 1968.

24. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30-ти т. Изд. АН СССР. М.,1956.

25. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., Сов. писатель, Ленингр. отд-ние, 1974.

26. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1953.

27. Григорьев А. Литературная критика. М., Худ. лит., 1967.

28. Гроссман Л. Пушкин. М., 1958.

29. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., ГИХЛ, 1957.

30. Гуревич А.М. «Евгений Онегин»: поэтика подразумеваний//Изв. РАН, сер. лит. и яз., 1999, т. 58, №3.

31. Дань признательной любви. Русские писатели о Пушкине. Л., 1979.

32. Дружинин А.В. Литературная критика. М., Советская Россия, 1983.

33. Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Л., Наука, 1978.

34. Збарский И.С. «Но так и быть…» Пушкинские уроки учителя и методиста//Лит. в школе, 2004, №11.

35. Каманина Е.В. Л. Шестов о Пушкине//Вест. Моск. ун-та, сер. 9 (филология), 1999, №3.

36. Кантор В.К. Вечно женственное и русская культура//Октябрь, 2003, №11.

37. Кантор В.К. Пушкин, или Формула русской истории//Вопросы философии, 1999, №7.

38. Кедров К. «Евгений Онегин» в системе образов мировой литературы/В мире Пушкина. М., 1974.

39. Киреевский И.В. Критика и эстетика. М., Искусство, 1998.

40. Коган Л.А. «Самостоянье человека»: философское кредо Пушкина//Вопросы философии, 1999, №7.

41. Кожевников В.А. «Время расчислено по календарю»: О внутренней хронологии романа «Евгений Онегин»//Лит. в школе, 1984, №6.

42. Кожевников В.А. «Вся жизнь, вся душа, вся любовь…»: Перечитывая «Евгения Онегина»: Книга для учителя. М.: Просвещение, 1993.

43. Кондаков И.В. К феноменологии русской интеллигенции/Русская интеллигенция. История и судьба. М., Наука, 2001.

44. Кошелев В.А. «Онегина воздушная громада…»: Образ времени в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»//Лит. в школе, 2004, №1.

45. Краснов Г. «Москва пленяет пестротой…»//Москва, 1999, №4.

46. Краткая литературная энциклопедия. М., Советская энциклопедия, 1971.

47. Критика начала ХХ века/Сост. Е.В. Иванова. М., Олимп: АСТ, 2002.

48. Критика русского символизма: В 2 т. Т. 1. М., Олимп: АСТ, 2002.

49. Курилов А.С. В.Г. Белинский о мировом значении А.С. Пушкина// Русская словесность, 2000, №3.

50. Лебедев Ю.В. Духовные основы поэтики русской классической литературы//Лит. в школе, 2002, №1.

51. Лихачев Д.С. Раздумья о России. СПб., Logos, 1999.

52. Лосский Н.О. Условия абсолютного добра: Основы этики; Характер русского народа. М., Политиздат, 1991.

53. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М., Языки русской культуры, 1999.

54. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь: Кн. для учителя. М., Просвещение, 1988.

55. Лотман Ю.М. «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980.

56. Маймин Е.А. Пушкин. Жизнь и творчество. М., Наука, 1981.

57. Макогоненко Г.П. Роман Пушкина «Евгений Онегин». М., ГИХЛ, 1968.

58. Макогоненко Г.П. «Евгений Онегин» А.С. Пушкина. М., 1971.

59. Мочульский К.В. Великие русские писатели XIX в. СПб., Алетейя, 2001.

60. Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. Пер. с англ. Институт научн. информации по общественным наукам РАН. М., 1999.

61. Недзвецкий В.А. От Пушкина к Чехову: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. 3-е изд. М., Изд-во МГУ, 2002.

62. Недзвецкий В.А. Пушкин как всемирный гений//Русская словесность, 1999, №4.

63. Недзвецкий В.А. «Роман в стихах»: закономерность феномена: К вопросу об историко-литературном значении «Евгения Онегина»

А.С. Пушкина//Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1982, т.41, №3.

1. Немзер А. «Евгений Онегин» и творческая эволюция Пушкина. Саратов, 1999.

2. Непомнящий В.С. Книга, обращенная к нам: «Евгений Онегин» как «проблемный роман»//Москва, 1999, №6.

3. Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-х – 1990-х гг. В

2-х т. Т.1. М., 2001.

1. Непомнящий В.С. Пушкин. Русская картина мира. Серия «Пушкин в XX веке», вып.VI. М., «Наследие», 1999.

2. Непомнящий В.С. Пушкин через двести лет//Москва, 1999, №12.

3. Никишов Ю.М. «Евгений Онегин»: герой и история. Этапы становления историзма в пушкинском романе//Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1991, т.50, №4.

4. Одиноков В.Г. «И даль свободного романа…» Новосибирск, Наука, 1983.

5. Онегинская энциклопедия: В 2 т./Под общ. ред. Н.И. Михайловой. М., Русский путь, 1999.

6. Панарин А. Миссия А.С. Пушкина на исходе ХХ века//Москва, 1999, №6.

7. Панченко А.М. Русская история и культура. СПб., Юна, 1999.

8. Пищулин Н.П., Волосков И.В., Егоров П.А. Философия А.С. Пушкина. М., Жизнь и мысль, 2002.

9. Проблемы современного пушкиноведения: Межвузовский сборник научных трудов. Л., 1981.

10. Проблемы современного пушкиноведения; Сб. ст. Псков, 1999.

11. Пушкин в русской критике. Сб. ст. М., 1953.

12. Пушкин в русской философской критике. М., 1990.

13. Пушкин. Исследования и материалы. Т. XV. СПб., 1995.

14. Рашковский Е.Б. Катарсис//Вопросы философии, 1999, №7.

15. Руднев В.П. Словарь культуры XX века: ключевые понятия и тексты. М., Аграф, 1999.

16. Русская интеллигенция. История и судьба/Сост. Т.Б. Князевская. М., Наука, 2001.

17. Рябов О.В. «Матушка-Русь»: Опыт гендерного анализа поисков национальной идентичности России в отечественной и западной историософии. М., Ладомир, 2001.

18. Селиванова С. Пророчество и указание//Москва, 1999, №1.

19. Семенко И.М. Эволюция Онегина: К спорам о пушкинском романе//Русская литература, 1960, №2.

20. Скатов Н.Н. Пушкин. Очерк жизни и творчества. Л., 1990.

21. Скатов Н.Н. Пушкин сегодня//Русская литература, 1999, №2.

22. Слонимский А. Мастерство Пушкина. Изд. 2-е. М., 1963.

23. Стенник Ю. Пейзаж в романе «Евгений Онегин» и проблема преемственности национальных поэтических традиций//Изв. АН СССР, сер. лит. и яз., 1969, т. 28, вып. 3.

24. Степанов Ю.С. Константы: словарь русской культуры. Изд. 2-е, испр. и доп. М., Академический Проект, 2001.

25. Страхов Н.Н. Литературная критика. М., 1976.

26. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., Наука, 1969.

27. Философский словарь/Под ред. И.Т. Фролова. М., 1986.

28. Франк С.Л. Этюды о Пушкине. М., Согласие, 1999.

29. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2002.

30. Челышев Е.П. Постижение русского национального гения//Москва, 1999, №11.

31. Чичерин А.В. Возникновение романа-эпопеи. М., 1975.

32. Чичерин А.В. Очерки по истории русского литературного стиля: Повествовательная проза и лирика. Изд. 2-е, доп. М., Худ. лит., 1985.

33. Чумаков Ю.Н. Из размышлений о жанре, стилистике и строфике «Евгения Онегина»//Вест. Моск. ун-та, сер. 9 (филология), 1999, №1.

34. Чумаков Ю.Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб., 1999.

35. Эйхенбаум Б.М. «Мой временник»: Художественная проза и избранные статьи 20 – 30-х годов. СПб., 2001.

36. Эйхенбаум Б.М. О поэзии. Л., Сов. писатель, Ленингр. отд-ние, 1969.

37. Ярославцева И.П. Русский мир в контексте мировых цивилизаций. М., 2002.