"КТО МОГ ПЕРЕЖИТЬ, ТОТ ДОЛЖЕН ИМЕТЬ СИЛУ ПОМНИТЬ»
Среди книг, которыми гордится русская литература, «Былое и думы» занимают не совсем обычное место. Герцен рассказывает о себе, жизненный материал произведения автобиографичен. В то же время горизонты книги необычайно широки. Картины русской и западноевропейской действительности — и рассказ о событиях семейных; исторические обобщения — и воспоминания о любви; философские размышления — и незатухающая печаль об утратах близких.
Герцен создал произведение, в котором рассказ о собственной жизни становится общезначимым. Мастерство Герцена-писателя достигает в «Былом и думах» своих высот, здесь сконцентрировано и развито все то, что было накоплено автором «Кто виноват?», «Сороки-воровки», «Доктора Крупова», «С того берега» и многих других произведений.
Сложна и драматична история создания «Былого и дум», многослойно содержание книги, непросто ее восприятие. Того, кто входит в мир «Былого и дум», ожидают потрясения и открытия, требующие больших затрат душевной энергии, сочувствия и сопонимания.
Предшествовавшая литературная и общественная деятельность Герцена, сама природа его дарования, особенности душевного склада, казалось, подготовили его к созданию «Былого и дум».
И все же трудно сказать, была ли бы написана эта книга, если бы не ряд сокрушительных нравственных потрясений, которые пришлось ему пережить. Они заставили Герцена еще и еще раз задуматься о себе, о прошлом и настоящем, о тех сложных связях, которые существуют между человеком и эпохой.
Покинув Россию в январе 1847 года, он застал Европу накануне революции. Кипение идей, накал политических страстей, интенсивная общественная жизнь не оставили Герцена, всегда ощущавшего себя рожденным «для форума», равнодушным. Он посещает политические клубы Парижа и Рима, знакомится с общественными деятелями, среди которых известный французский теоретик анархизма П.-Ж. Прудон, воспевающий грядущую революцию немецкий поэт Г. Гервег, итальянский революционер Л. Спини. Активность Герцена обращает на себя внимание французского правительства. Герцен ведет себя предельно неосторожно. Со стороны кажется, что только что прибывший из России, никому еще в Европе не известный русский всецело под влиянием новых друзей. Какое-то время Герцен действительно разделяет их надежды на победу революции. Особенно потрясает его размах народного движения в Италии, где революционные идеи были неотделимы от стремления свергнуть тяготеющее над страной иго иноземного, австрийского порабощения.
Франция, с ее революционным прошлым, которое Герцен чтил с детства, еще с тех пор, как старик учитель Бушо рассказывал ему о революционных событиях 1793 года, в феврале 1848 года вновь поднимается против монархии, и Герцен хочет принять участие в битве за республику. Пусть пока не на Родине, но он сдержит клятву, данную в юности: пожертвовать «жизнью на избранную... борьбу».
Находясь тогда в Италии, Герцен торопится оттуда в революционный Париж. «Мне, — вспоминал он, — казалось изменой всем моим убеждениям не быть в Париже, когда в нем республика».
Но Герцен не ослеплен. Внимательно вглядываясь в политические манифесты и декларации, прислушиваясь к лозунгам, присматриваясь к методам ведения политической борьбы, он провидит возможность поражения. При чтении списка членов французского временного правительства Герцена, по его тогдашнему признанию, «разбирал страх»: ни Ламартин, ни Марраст, ни большинство других его членов не представляются ему заслуживающими доверия, способными сочувствовать тому, за что льется на баррикадах кровь французского пролетариата.
Опасения Герцена сбылись в ближайшие же месяцы. Буржуазный характер переворота проявляет себя в полную меру. В апреле 1848 года войсками только что провозглашенной Французской республики было расстреляно рабочее восстание в Руане.
В Париже Герцен становится свидетелем подавления неудачной попытки рабочих масс города образовать свое революционное правительство. Начинаются репрессии по отношению к революционно настроенным элементам Франции. В ответ на них, в июне 1848 года, вспыхивает вооруженное восстание парижских рабочих.
В книге «С того берега» Герцен найдет поразительные по своей трагической мощи слова для воспоминания о первом дне восстания.
Восстание было подавлено. 26 июня Герцен и его близкие слышат «правильные залпы с небольшими расстановками»: расстреливали участников уличных боев. Герцен никогда не мог забыть пережитого. «За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь, —восклицает он. — Горе тем, кто прощают такие минуты!"
Поражение революции, беспощадность ее врагов потрясают Герцена. Он переживает духовный переворот.
В герценовских оценках европейского освободительного движения начинают звучать ноты разочарования и горечи. Причины мировоззренческого кризиса Герцена имели глубокие социально-исторические корни. Слово «драма» не раз звучит в высказываниях самого Герцена тех дней. «Мы присутствуем при великой драме...» — повторяет он, характеризуя политическое положение во Франции после 1848 года.
Колеблется вера Герцена в возможность найти «смысл, разум» в истории, на время он утрачивает и веру в будущее.
Его произведения того периода — и прежде всего книга «С того берега» — с удивительной силой выразят драматизм герценовского мироощущения.
Главу «Былого и дум», рассказывающую о поражении революции, он назовет итальянским словом «II pianto» — «Плач». Он начинает ее признанием, что после революции наступили годы, когда «почва исчезала под ногами», не виделось выхода. И Герцен, как это часто у него бывает, объединяет на первый взгляд несоединимое. Говоря о терзаниях ищущей мысли, он вспоминает: «Сердце изнывало от... тяжелых истин...» Не голова, но — сердце. Поражение революции было для Герцена личной трагедией, отразившейся на всех сторонах его жизни. Но именно с тех пор, пишет Герцен, он гораздо сильнее и сознательнее, чем прежде, начинает ценить «мужественную мысль», не боящуюся никаких открывающихся перед нею истин.
Разочаровавшись в революционных перспективах Запада, Герцен теперь с особым вниманием и надеждой всматривается в будущее России, ища там признаков и возможностей осуществления «нового мира».
Воссоздавая свои духовные искания тех лет, Герцен сравнивает себя с путником. Классический образ, веками живущий в мировой литературе. «...Я стучался, — пишет Герцен в «Былом и думах», — как путник, потерявший дорогу, как нищий, во все двери, останавливал встречных и расспрашивал о дороге, но каждая встреча и каждое событие вели к одному результату — к смирению перед истиной, к самоотверженному принятию ее».
Теоретические взгляды Герцена подверглись суровому испытанию; эволюция его мировоззрения в дальнейшем покажет, что он его выдержал. Случилось так, что не меньшему испытанию подверглась в это же время и любовь Герцена.
Человеком, разрушившим его семейное счастье, стал немецкий поэт Георг Гервег. Герцен познакомился с ним в 1847 году, вскоре по приезде в Париж. Знакомству предшествовали горячие похвалы Гервега со стороны Огарева, которому Герцен не мог не доверять. Да и сам Гервег, автор прогремевшего поэтического сборника «Стихи живого человека», где он призывал к революционному действию, умный, талантливый, изящный, во многом импонировал Герцену и Наталье Александровне. Особенно ей. Гервег представляется Наталье Александровне ее «духовным близнецом», человеком, который способен ответить всем требованиям ее души. Обмануться в Гервеге было легко и более проницательному человеку.
Однако страстное увлечение Гервегом не вытеснило любви Натальи Александровны к мужу и детям. Она оказалась не в силах покинуть их, как того требовал Гервег. Самолюбие Гервега было задето. То чувство, которое, по-видимому, принималось Натальей Александровной — да, вероятно, и им самим тоже — за любовь, превратилось у Гервега в злобу, вылилось в клевету и желание отомстить женщине.
Все знакомые Гервега были посвящены в историю его отношений с Натальей Александровной, и Герцену это стало известно. Ему давались непрошеные советы, личные, семейные дела Герценов широко обсуждались.
Предательство, клевета, ложь, на которые оказался способен его бывший друг, на первых порах ошеломили Герцена. Автор «Кто виноват?», он с горечью думает, что напророчил себе такую же судьбу, как и судьба героев его романа, но тут же с гневом отрицает какое-либо сходство между благородным Бельтовым и Гервегом, между жалким Круциферским и собой.
Не само увлечение ставит Герцен в вину Гервегу, а то, что Гервег не захотел придать ему формы «человеческие», примешал к чувству меркантильные расчеты, позволил себе чернить в глазах посторонних и ее собственного мужа увлеченную им женщину.
Не во всем Герцен, ослепленный горем, был справедлив по отношению к Гервегу. Кое-что осталось от него, мужа Натальи Александровны, скрытым. Он не знал, что до последнего часа своей жизни Наталья Александровна помнила о Гервеге и писала ему. Неточным был и упрек в ренегатстве. Демократическим убеждениям Гервег не изменял, но Герцен был прав, говоря о внутренней несостоятельности Гервега, о том, что это-то и мешало ему быть подлинным демократом и революционером. Документы, с которыми исследователям удалось познакомиться много позже смерти обоих, подтверждают правильность общей оценки личности Гервега Герценом. Письма Гервега тех лет, ставшие сейчас доступными, действительно обнаруживают ту меру поразительной безответственности за судьбу поверившей ему женщины, тот бездонный эгоизм, который ставил ему в вину Герцен.
Гервег «Былого и дум» — не уникальный образец подлости и бездушия. Это определенный человеческий тип. Гервег становится для Грцена лишь одним из наиболее ясно себя проявивших представителей тех, кто хорош до первого испытания, до первой опасности. «Пока нет никакого столкновения, борьбы, пока не требуется ни усилий, и жертвы — все может идти превосходно — целые годы, целая жизнь — но не попадайся ничего на дороге — иначе быть беде — преступлению или стыду».
Наталья Александровна за свое увлечение Гервегом заплатила жизнью. К душевным потрясениям, пережитым ею, присоединилась болезнь, и 2 мая 1852 года, в Ницце, она скончалась. Но пятно на ее памяти, виной чему был Гервег, продолжало существовать. Восстановить правду, реабилитировать Наталью Александровну в глазах тех, кто знал об ее отношениях с Гервегом, создать литературный «надгробный памятник» умершей жене — становится страстным желанием Герцена. Он хочет написать «мемуар о своем деле». Пока что замысел сугубо личен: правдиво передать историю своей жизни последних лет, объяснить сердечную смуту свою и своей жены, восславить женщину, любящую, страдающую — и умеющую быть благородной в страдании и любви.
Правда боли, любви и ненависти, гнева и страсти делала стремление Герцена написать мемуар, по его словам, «френетическим», неистовым. Он не мог больше оставаться в Ницце, городе, где произошло столько несчастий. Поселившись с августа 1852 года в Лондоне, Герцен заново переживает события последних лет. Поражение революции, утрата любимых и близких обостряют у Герцена чувство одиночества.
Вскоре замысел претерпевает изменения, становится более широким, выходит за рамки свидетельства об узколичных отношениях. Герцен долго не был уверен в том, что перемена замысла оправдана. В ноябре 1852 года он поделился своими сомнениями с Карлом Фогтом: «Писать мемуары вместо мемуара — это значит отречься почти от всего, стать вероломным, почти предателем и прикрыть литературным успехом свое нравственное поражение. Я презираю себя за это — так зачем же я это делаю?»
Суть, однако, в том, что первоначальный замысел изменился не столько потому, что Герцен выбирал, каким ему быть, сколько потому, что сама логика подхода Герцена к жизни потребовала этого.
В своей личной трагедии Герцен всегда усматривал черты, связывающие ее с широким кругом фактов общего характера, с типологическими явлениями современной ему жизни Запада, с непознанными закономерностями человеческих судеб. Такое понимание задуманного уже несло в себе все возможности будущего огромного полотна, потому что мучившая Герцена мысль, что с его «смертью умрет истина», искала выхода не в замкнувшемся в себе горе, а в осмыслении того, что произошло, в обращении к суду читателя.
С самого начала работы, в духовном одиночестве эмиграции, Герцен хотел, чтобы у его книги была широкая читательская аудитория. Желание, далеко не всегда присущее авторам мемуарно-автобиографических книг. И своего читателя Герцен видел прежде всего на Родине.
Автобиографическое повествование, даже самое откровенное, но содержащее в себе лишь схему событий, не могло удовлетворить ни Герцена-художника, ни Герцена-философа. Былое воспринимается им не только как утрата: воспоминание о нем в настоящем — приобретение нового знания, нового понимания жизни. Ими Герцен также хотел поделиться со своим будущим читателем. Поэтому так часто в замечаниях Герцена о «Былом и думах» звучат слова «истина», «понимание», поэтому — так сложна его книга. Она не открывается перед читателем сразу: рассказанное в ней требует не только сочувствия автору, но и вникания в смысл им сказанного, всегда выстраданного и продуманного.
«Храбрость истины», как и мужество памяти, — самые яркие и подкупающие черты Герцена-мемуариста. Они лежат в основе замысла его произведения и многое определяют в нем. Тем более странным на первый взгляд выглядит стоящее — и не один раз — рядом со словом «истина» слово «примирение».
Меньше всего речь идет о пассивном приятии всего, что произошло. Напротив, примирение здесь — это то же мужество, это умение видеть все таким, каким оно является на самом деле, без прикрас, покровов и иллюзий.
Задумываясь над тем, имеет ли он право сделать свою собственную частную жизнь достоянием гласности, Герцен подходил к проблеме с двух точек зрения. С одной стороны, как человек демократических убеждений, он считает, что автором мемуарно-автобиографического произведения может быть любой, вне зависимости от того, какое место мемуарист занимает на общественной лестнице или в какой-либо другой иерархической системе. В предисловии к английскому изданию «Былого и дум» 1855 года Герцен создал нечто вроде декларации, в которой он заявляет: «Для того, чтобы написать свои воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или видавшим виды авантюристом, прославленным художником или государственным деятелем. Вполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать и который может и хочет это сделать.
Жизнь обыкновенного человека тоже может вызвать интерес, если и не по отношению к личности, то по отношению к стране и эпохе, в которую эта личность жила. Мы любим проникать во внутренний мир другого человека, нам нравится коснуться самой чувствительной струны в чужом сердце и наблюдать его тайные содрогания, мы стремимся познать его сокровенные тайны, чтобы сравнивать, подтверждать, находить оправдание, утешение, доказательство сходства». Все сказанное верно, и тем не менее в очень незначительной степени может быть отнесено к произведению самого Герцена. Для самого себя Герцен обосновывал право на записки несравненно более строго и требовательно, включая в обоснования прежде всего аспект идейный. В одном из самых первых писем, посвященных только что родившемуся замыслу, Герцен со всей определенностью заявляет, что это будет книга и о «положении русского революционера». Он и начать ее собирается с отъезда за границу, чтобы рельефнее выделилась эта идея, которую он правомерно сознает как новаторскую, как такую, о чем «никто еще не думал». За месяцы, а потом годы работы над книгой замысел «Былого и дум» разрастался вширь, уходил вглубь, «одно воспоминание вызывало сотни других». Значимость произведения для революционной борьбы, исторический интерес, самораскрытие личности составили тот комплекс требований, который выработался у Герцена по отношению к мемуаристике в начале работы над «Былым и думами» и окончательно сформировался в процессе творчества. Но эти требования не были сухими и рационалистичными. Они одухотворялись страстными поисками путей к будущему и живой болью прошедшего.
Герцен вполне понимал, что задуманное им необычайно. После нескольких месяцев работы он напишет: «...начал я странный труд. Не знаю, слажу ли с ним, думаю, что да. Впрочем, труд этот может на всем остановиться, как наша жизнь, везде будет довольно и везде можно его продолжать. Надгробный памятник и исповедь, былое и думы, биография и умозрение, события и мысли, слышанное и виденное, наболевшее и выстраданное, воспоминания и... еще воспоминания!»
Новаторский замысел потребовал новой формы для своего воплощения. Уход от рассказа только о «своем деле» в масштабное историческое повествование, необходимость «писать мемуары вместо мемуара» не раз заставляли Герцена задуматься о жанровой природе своего произведения. Сам он называл «Былое и думы» и записками, и мемуарами, и воспоминаниями, и исповедью.
Действительно, элементы всех этих жанров в «Былом и думах» присутствуют, но не как разнородное смешение, а как единое целое, как новый жанр, который не поддается однозначному определению. По глубине и многосторонности раскрытия внутреннего мира автора-героя «Былое и думы» часто близки к исповеди, с ее предельным обнажением души. Но в «Былом и думах» личная судьба Герцена включена в широкий исторический поток. Его изображение, по словам писателя, уже не личная биография, а «биография рода человеческого». Новый жанр условно, по аналогии с романом-эпопеей, может быть назван мемуарной эпопеей. Он был создан в «Былом и думах» в результате слияния индивидуальной судьбы с судьбой человечества.
Таким образом, «Былое и думы» явились и «летописью того времени», и исповедью по искренности и полноте изложения событий и чувств, совместив тем самым особенности и возможности нескольких мемуарно-автобиографических жанров. Их синтез, осуществленный в «Былом и думах», был гениальным достижением Герцена.
«Былое и думы» — мемуарное произведение, стоящее на уровне лучших образцов художественной литературы своего времени. С большим совершенством оно выразило те стремления к возможно более полному, исчерпывающему изображению себя и окружающего мира, которые давно уже зрели в литературе вообще и в мемуарно-автобиографической литературе в частности. В этом процессе поисков этапами были и «Исповедь» Руссо, и «Поэзия и Правда» Гёте, и «Былое и думы» Герцена.
Несмотря на огромную ценность «Былого и дум» как источника для понимания исторических явлений целого ряда десятилетий XIX века — от войны 1812 года до кануна Парижской коммуны, — сам Герцен все же неоднократно предупреждал, что его книга не должна быть смешиваема с собственно историческими трудами. Ее интерес для истории в другом — в личности, прошедшей через исторические события. «Былое и думы» — не историческая монография, — подчеркивает Герцен, — а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».
Человек — деятель истории, его изображение — одна из основных авторских задач, решаемых в «Былом и думах». На первый план выдвигается требование социально-исторического осознания изображаемого; историзм становится главной чертой, определяющей творческий метод Герцена.
«Былое и думы» грандиозны и по замыслу и по объему. Эта огромная книга сама стала частью жизни Герцена, так много лет ушло на работу над ней. Герцен признавался, что «Былое и думы» не были писаны подряд; между иными главами лежат целые годы. Оттого на всем остался оттенок своего времени и разных настроений...». Однако, добавлял он, «в совокупности... пристроек, надстроек, флигелей единство есть...».
Герцен сравнивает свою книгу с браслетом, составленным из отдельных мозаичных картинок: «...все изображения относятся к одному предмету, но держатся вместе только оправой и колечками».
Замысел Герцена, таким образом, вызвал к жизни и особые, специфические принципы построения его книги. Правда, Герцен не считал свой труд завершенным, собирался, но не успел, дополнить его еще несколькими главами. Однако и те восемь частей, из которых состоят «Былое и думы» теперь, представляют собой одну из вершин его творчества.
Герцен подчеркивал особенности своего творческого метода, замечая: «Да — писать записки, как я их пишу, — дело страшное — но они только и могут провести черту по сердцу читающих, потому что их так страшно писать...»
В предельной правдивости своей книги видит писатель причину ее читательского успеха. «Я год обдумывал — начать или не начинать труд такой интимный и такой страстный... что, начавши, трудно было остановиться. Весь вопрос состоял: «Исповедуешь ли ты перед своей совестью, что ты чувствуешь в себе силу и твердость сказать всю истину?» Из этого не следует, что все в моих Записках — само по себе истина — но истина для меня, я мог ошибиться, но уже не мог не говорить правды. Вот... отгадка, почему и те, которые нападают на все писанное мною, в восхищении от «Былое и думы»...»
Размышляя о принципах построения мемуарно-автобиографического произведения, Герцен приходит к выводу, что «не может существовать никакого специального руководства для писания мемуаров», что главным критерием их оценки всегда остается степень искренности автора и его стремление воссоздать жизненную правду. В «Былом и думах» установка на реальность происходившего отчетливо проявляет себя во всех компонентах произведения. Даже свойственное авторскому повествованию богатство и разнообразие отступлений объясняются Герценом именно тем, что они присущи самой жизни, «так идет всякий разговор, так идет самая жизнь».
Раскованность и свобода авторского подхода к материалу «Былого и дум» сказывается в той непосредственной связи, которую устанавливает Герцен между тем, о чем сообщается в «Былом и думах», и тем, что было написано в других его произведениях. Более того, Герцен рассматривает некоторые из них, например «Письма из Франции и Италии», «С того берега», как «необходимую часть» своих воспоминаний и прямо отсылает к ним в тексте «Былого и дум» или приводит из них обширные автоцитаты. Этот прием также, по замыслу Герцена, должен служить более точному воспроизведению атмосферы событий, самого духа того времени, а в конечном итоге служить той же «истине» событий, которая всегда представлялась Герцену главной задачей его мемуарной эпопеи. Отсюда же включение в «Былое и думы» отрывков из дневников, своих и чужих писем.
Особенно важными представлялись Герцену письма. «Они, — поясняет он, — составляют необходимую часть моих «Записок», — что же, вообще, письма, как не записки о коротком времени».
Герцену свойственны и другие способы подачи воспоминаний. К ним принадлежит, например, воссоздание в мемуарно-автобиографическом произведении так называемого «типического дня». Как правило, этот прием используется в тех мемуарных книгах, которые повествуют о быте, о жизни размеренной, где события часто повторяются, редко изменяют свою последовательность. В «Былом и думах» он встречается там, где Герцен описывает однообразный, давно устоявшийся быт отцовского дома. Чтобы дать представление о нем, достаточно рассказать об одном дне этой жизни, шедшей «как английские часы, у которых убавлен ход...».
Сомнение, адекватно ли слово передает то, что ему хочется выразить, постоянно тревожит Герцена-писателя. "Может я один слышу, как под этими строками бьются духи..." - с волнением предполагает он. Критерием ему служит его собственное чутье художника. В связи с этим Герцен оборонил странную на первый взгляд фразу о том, что его труд "был кончен" когда он "сам узнал знакомые черты". Но в сущности Герцен прав: ему лучше, чем кому-либо, дано было знать его прошлое, тот мир, который он воссоздавал в "былом и думах". И если мы говорим о художественном мире Пушкина и Толстого, Гоголя и Тургенева, то нет сомнений, существует и художественный мир Герцена, творцом которого он себя ощущал, создавая "Былое и думы".