"Mother Russia": гендерный аспект образа России в западной историософии
Своеобразной
отправной точкой настоящего исследования
служит историософема «Матушка-Русь»,
примечательная тем, что в ней задается
связь гендерной и национальной
идентичностей. Этот термин, широко
используемый в историософских спекуляциях
и изысканиях культурологов, беллетристике
и даже поп-музыке, давно стал на Западе
неким литературным штампом. Такая
популярность термина «МатушкаРусь»
заставляет предположить, что он фиксирует
какие-то важные аспекты образа нашей
страны за рубежом, а его исследование
позволит пролить дополнительный свет
и на проблему восприятия России на
Западе, и на способы гендерного
конструирования образа Другого в
межнациональных отношениях1.
Выявление
логики гендерной составляющей национальных
репрезентаций предполагает, на наш
взгляд, анализ следующих проблем: как
представлена гендерная идентичность
России в западных текстах; каков
исторический и интеллектуальный контекст
такого образа «русскости»; как и почему
именно так относились к нему в России.
Сначала
зафиксируем две идеи, заключенные в
историософеме «Матушка-Русь»: первая
- русские относится к России как к матери;
вторая - сама Россия обладает качествами,
скорее, женственными, в то время как
противопоставляемый ей Запад -
мужественными. Если первая идея
характеризует динамический компонент
национальной идентичности русских
(механизм идентификации с нацией), то
вторая - статический (собственно образ
нации).
Русские
представляют свою нацию как объединение
не сограждан, но родственников, как одну
большую семью; Россию же они воспринимают
как мать, а не как отца. Подобные суждения
включаются в западные тексты о России
как весьма принципиальная характеристика
нашей страны. Преобладанием материнского
начала обычно объясняют специфические
черты «русской души», ее достоинства и
недостатки. Так, В. Шубарт одним из
основных свойств русского типа культуры
считал «доверие к бытию» и связывал его
с тем, что для русского родная земля не
противник, у которого он вырывает плоды
своего труда, а мать, которая и милостива,
и щедра. Однако излишняя снисходительность
к человеческим слабостям, беззаботность,
расточительность - это также следствия
такого доверия [2, с. 89, 90]. Главные атрибуты
«матрифокальности» - надежда на помощь
и заступничество своей страны, что
объясняется определенной инфантильностью
[3, с. 17]; обостренное чувство долга перед
Родиной-Матерью, если она нуждается в
помощи [4, с. 237; 3, с. 145]; более сильная
эмоциональная связь со своей страной
и большая некритичность в оценке ее
действий-мать всегда права» [3, с. 111].
«Матрифокальностью» объясняют и
свойственную русским амбивалентность
в восприятии России и вследствие этого
отсутствие патриотизма и чувства
национального достоинства [3, с. 140-144].
Для
характеристики статического компонента
типична оценка России С. Грэхемом -
«страна-женщина», «жена западного
человека-мужчины». Чтобы выразить свое
восприятие нашей страны, английский
автор использует традиционные феминные
образы: Россия - это сердце, это церковь,
это ночь [5, с. 327 330]. Обосновывая подобные
мысли, авторы обращаются к анализу
элементов структуры национальной
идентичности России.
Один
из аргументов - это решающая роль женщины
в жизни нашей страны:
«Россия
сильна женщинами» [5, с. 326, 327]. Женщина
объявляется своеобразным воплощением
«русскости» 2.
Нередко она становится символом
национального спасения3.
Среди качеств, которые включаются в ее
идеализированный образ, обычно называют
нравственную и физическую силу4,
заботу, жалость, верность, целомудрие.
Несложно заметить, что перечисленные
черты относятся к материнскому архетипу.
Женщина в России - это прежде всего
женщина-мать. Иногда русская женщина,
особенно на Западе, ассоциируется с
бабушкой, в образе которой материнские
черты выражены еще отчетливее.
Говоря
о гендерных характеристиках той или
иной нации, мыслители обращают внимание
и на специфику ее религиозности. В связи
с этим, во-первых, высказывается
убежденность в мистической связи России
и мирового женственного начала 5
(говорят, например, об особой чуткости
русских к Софии); во-вторых, акцентируется
внимание на различных формах сакрализации
материнства на Руси (исключительное
место Богородицы в русском православии,
поклонение Матери-сырой-земле, культ
Премудрости Божией). Так, О. Шпенглер
уверяет, что «русский начисто лишен
отношения к Богу-Отцу», и связывает с
этим многие особенности русского
культурного кода [7, 308 прим.]. В свои
рассуждения о России-Женщине Шубарт
включает анализ культа Марии как
Богоматери, матери-сырой-земли в народной
религиозности [8, с. 55].
Следующий
элемент структуры идентичности -
национальный характер: «русскость»
маркируется как феминность. Западные
авторы нередко прямо говорят, например,
о «женственной уступчивости» [2, с. 181]
или «женственном непостоянстве» [2, с.
85] русских. Но еще более принципиальным,
чем такая, эксплицированная, маркировка,
представляется то, что практически все
качества, составляющие традиционный
образ «русскости», - это качества
феминные; если «опрокинуть» их на
гендерную сетку координат, то они
однозначно ассоциируются с различными
гранями женского начала и восходят еще
к гендерным оппозициям античной культуры
(форма и материя, предел и беспредельное.
Единица и Двоица).
Среди
традиционных свойств русскости называют
бесформенность и связанные с ней
склонность к анархии, стремление во
всем доходить до крайностей,
противоречивость, пассивность, упование
на «авось», своеобразную открытость и
незавершенность русского бытия (потому
в нашей стране возможно все, и сама вера
в ее будущее проистекает из образа
России как «чистого листа», как
потенциальности). «Русскость» - это
природность и обусловливаемые ею
преобладание эмоционального над
рациональным, размытость границы,
отделяющей одну личность от другой
(вследствие этого сострадание,
устремленность к братству между людьми
и отрицание персональной ответственности
и долга). Это приоритет моральных оценок
над правовыми; такое искание абсолютного
добра оборачивается неуважением к
праву, как к добру относительному;
пластичность, которая интерпретируется
и как всечеловечность, и как отсутствие
оригинальности. Постоянная феминная
характеристика русских и славян вообще
- это мягкость: в отношении ближнего она
проявляется как доброта, в отношении
других народов - как миролюбие и
уживчивость, в отношении власти - как
покорность, в отношении жизненных
обстоятельств - как смирение и терпение.
Это, наконец, интуитивное познание и
религиозность.
Совокупность
обозначенных предикатов «русскости»
в западных текстах получает название
женственности. Однако «русскость»
награждается и другими маркерами;
один
из них - детскость. Еще в начале XVIII века
в своих «Анекдотах о Российской Империи»
англичанин В. Ричардсон написал: «Русские
- это бородатые дети» [9, с. 174]. Другой
маркер России - это восточность: многие
грани «русскости» объясняют влиянием
азиатского начала. Наконец, «русскость»
соотносят с прошлым - со средневековьем
и варварством. Все эти маркеры характеризуют
Россию как Иное по отношению к Западу
(в возрастном, культурно-типологическом
и историческом смыслах) и тем объединяются
с маркером феминности, которая есть
Иное в смысле гендерном. Воспринимая
Россию как некую Периферию по отношению
к ЗападуЦентру, западные авторы (равно
как и отечественные) не могли не
атрибутировать ей тех качеств, которые
в бинарных оппозициях занимают место
периферийное и потому традиционно
маркируются как феминные. Таким образом,
Россия обречена быть названной
женственной.
Подобное
восприятие России в западной историографии
(безусловно, не единственное, но
доминирующее) получает отражение и в
суждениях об уникальности нашей страны.
Шпенглер в работе «Прусская идея и
социализм» пишет: Россия - это не другой
народ, а другой мир... Разницу между
русским и западным духом необходимо
подчеркивать самым решительным образом.
Как бы глубоко ни было душевное и,
следовательно, религиозное, политическое
и хозяйственное противоречие между
англичанами, немцами, американцами и
французами, но пред русским началом они
немедленно смыкаются в один замкнутый
мир... Настоящий русский нам внутренне...
чужд... Он сам это все время сознавал,
проводя разграничительную черту между
«Матушкой Россией» и Европой [10, с. 151,
152].
Представление
о России как Ином фокусируется в столь
популярном на Западе образе «таинственной
русской души». Редкая публикация о нашей
стране обходится без упоминания о
тютчевском «умом Россию не понять...» о
«загадке России», о России-Сфинксе [11].
* * *
Что
касается контекста, в который помещаются
гендерные характеристики России, то
для него свойственны общие закономерности
отношения к Иному: феминная инаковость
способствует возникновению как
«русофильских», так и «русофобских»
представлений.
Женственная
Россия вызывает симпатию благодаря
своей близости к природе, открытости,
душевности, приоритету любви над законом,
братству, преодолевающему западный
эгоизм. Особое значение в секулярный,
прагматический век Европа придавала
русской религиозности. Так, Грэхем
пишет, что Святая Русь - это душа Европы,
это «наш союз с Богом» [5, с. 329-331], и
уподобляет Запад библейской Марфе,
которая «печется о многом», Россию же
- Марии, которая думает о Боге [12, с. 252,
253]. Идея комплементарности России и
Запада, воплощающих различные ценности,
нашла выражение в тезисе Р. Штайнера о
грядущем духовном браке между германством
и славянством (причем первое символизирует,
разумеется, мужское начало, тогда как
второе - женское) [13, с. 310].
Еще
более значительной миссия России
выглядит в тех концепциях, где ей
отводится роль спасительницы Европы:
«Именно Россия обладает теми силами,
которые Европа утратила или разрушила
в себе... Россия - единственная страна,
которая способна спасти Европу и спасет
ее...» 2, с. 33, 34].
Причины
симпатий к женственной России - как и
сама потребность западной культуры в
таком образе - в какой-то степени
проясняются при более внимательном
рассмотрении мифа о русской женщине,
который прочно вписан в историософский
нарратив не только в России, но и на
Западе. Приведем несколько характерных
суждений: «Никакая другая женщина, по
сравнению с русской, не может быть
одновременно возлюбленной, матерью и
спутницей жизни» (курсив мой. - О. Р.) [2,
с. 184];
она
«объединяет в себе все преимущества
своих западных сестер», не имея их
недостатков [2, с. 184]; она разделяет все
интересы любимого мужчины, но при этом
сохраняет свою женственность и не
оставляет дом [14, с. 275]; она ни в коем
случае не «синий чулок» [2, с. 184].
Для
патриархальной культуры такой вариант
решения женского вопроса представляется,
пожалуй, идеальным, поскольку снимает
одно из основных противоречий - как
совместить все милые сердцу мужчины
женственные добродетели (мягкость,
нежность, такт) с женской потребностью
в достижениях, с интеллектуальным
развитием, с ориентацией на успех в
политике или бизнесе? В андроцентрической
картине мира женщина представлена либо
как «восточная» (со всеми ее плюсами и
минусами), либо как «западная» - tertium поп
datur. России же как «Востоко-Западу» и
здесь дан третий путь, синтезирующий
все преимущества и Востока, и Запада, -
ход мысли, который типичен для логики
«русской идеи» 6.
Вопрос же о том, почему бы русской женщине
не совмещать в себе не преимущества, а
недостатки и Востока, и Запада (подобно
тому как Россия может быть не только
Евразией, но и Азиопой), просто не
ставится. Поскольку Иное - это место,
где возможно «нигде и никогда», постольку
оно является на редкость удобным
ментальным пространством для
конструирования самых произвольных
схем. Подтекст рассуждений западных
авторов о русской женщине таков: «наши»,
европейские, феминистки требуют изменения
«статус-кво», мотивируя это высоким
уровнем своего личностного развития.
А вот есть такая женщина - русская, есть
такое место на земле - Россия, где женщины
нисколько не уступают западным сестрам,
но при этом остаются женственными и
милыми существами и не стремятся к
равноправию «пофеминистски».
Однако
Иное вызывает не только восхищение и
упования на преображение неправедной
реальности, но также непонимание, страх
и неприязнь. Женщина как Иное - и святая,
и блудница; и Мария, и Ева; и надежда на
спасение, и грехопадение. Подобный
дуализм заметен и в облике феминной
России: П русофобские» умопостроения
коррелируются с женофобиеи. России
инкриминируются феминные же
непредсказуемость, нестабильность,
иррациональность, неспособность к
самоконтролю, неумеренность во всем:
доброта и милосердие и те вызывают
опасения - ведь даже с самыми благими
намерениями Россия может задушить в
своих «медвежьих объятиях». Россия как
«империя зла» - это рабье смирение,
отсутствие уважения к праву, поглощение
личности безликим коллективом.
В
таком контексте идея необходимости
контроля над Россией - подобно тому как
каждой женщине необходим контроль со
стороны мужчины выглядит на Западе
вполне разумной и естественной. Эти
сентенции обретают особую эффективность
еще и потому, что отношения между мужчиной
и женщиной традиционно воспринимаются
как едва ли не наиболее легитимный,
естественный и не подлежащий сомнению
вид социальных связей и социальной
иерархии. И если проанализировать,
например, гендерную нагруженность
норманнской теории (в широком смысле),
то обнаружится все та же модель
взаимодействия - славянская бесформенная
стихия оформляется германским маскулинным
элементом. Так, А. Розенберг в «Мифе XX
века» пишет, что в основе арийской
культуры лежат мужественные ценности,
аполлоническое начало, в то время как
в основе культуры неарийской - женственное,
дионисийское [15, с. 48-50]; ярким примером
арийской маскулинной активности он
называет культуртрегерскую деятельность
варягов на Руси [15, с. 102-104]. И по мнению
А. Гитлера, организующее, оформляющее
начало в России - это всегда немцы [16, с.
556], в его речах мужественные германцы
противопоставлены женственным славянам
[17, с. 25; 18, с. 137].
В
таком ракурсе становится понятнее
динамика отношения отечественных
авторов к идее женственности России. В
дни мира ее могли принимать с безразличием,
с благосклонностью, с восторгом: в
феминности России видели возможность
особого пути для нее (см. [19]). Однако в
периоды обострения международной
обстановки русские мыслители воспринимали
подобную гендерную трактовку оппозиции
«РоссияЗапад» как некую идеологическую
диверсию. Показателен пример изменений
в воззрениях В. Розанова. В одной из
статей 1911 года он предлагает свой
комментарий к «распространенному в
Германии мнению о женственности русских,
которые в сочетании с мужественной
тевтонской расой дадут чудесный материал
для истории» [20, с. 322]. Мыслитель соглашается
с тем, что Россия - «женщина, вечно ищущая
жениха, главу и мужа» [20, с. 329], но вместе
с тем подчеркивает, что женская
уступчивость и мягкость «оказываются»
силой». Жена входит в дом мужа как ласка
и нежность в первый миг, но уже во второй
она делается госпожой [20, с. 329]. Так и
европейцы оказываются побежденными
русской женственностью; они сами отдаются
русскому началу, отрекаются от «самой
сущности европейского начала - начала
гордыни, захвата, господства» [20, с. 329].
Однако
в годы Первой мировой войны означенный
способ аргументации представляется
Розанову явно недостаточным и
неубедительным. В работе 1915 года мыслитель
решительно возражает против идеи
женственности русских, усматривая в
ней оправдание германского империализма
с его тезисом, что славяне - это «прирожденно
рабская нация». Розанов подчеркивает,
что ныне поднялся этот «бесхарактерный»
и «женственный» русский мужик, чтобы
показать соседям, что не такая уж он
«баба», как рассчитывает его сиятельство
прусский юнкер [21, с. 30, 31].
Похожие
оговорки в различные периоды своего
творчества сочли необходимым сделать
Н. Бердяев, И. Ильин, Н. Лосский, М.
Меньшиков, В. Эрн и другие отечественные
авторы [22, 23, 12, 24, 19].
Критике
подверглась не только идея женственности
России, но и сам расхожий образ русской
души, который и позволял соотносить
«русскость» с феминностью. Один из
наиболее убедительных вариантов
альтернативного образа России принадлежит
перу И. Солоневича, возлагавшего
значительную долю вины за феминизированный
(пассивность, мягкость, любовь к страданию,
неспособность к государственному
строительству) образ русского мужчины
на русскую же литературу и философию,
которые, по его оценке, фактически и
провоцировали немцев на агрессию [25].
Подобные
атаки отечественных авторов на идею
женственности России могут показаться
слишком резкими; ведь, как было отмечено,
симпатии к русской культуре, убежденность
в ее мировом значении также коррелируются
с образом России-женщины. Однако обратим
внимание на то, какое место в мире
отводится женственной России в работах
авторов, настроенных вполне «русофильски».
Так, Грэхем называет Россию «женой
западного человека», так как она «ближе
к земле» и «дает нам хлеб» [5, с. 327].
Гендерное разделение труда оказало
влияние и на другой аргумент этого
английского автора: «Святая Русь мрлится
за нас и поддерживает огонь домашнего
очага, в то время как мы отправляемся в
мир» [5, с. 329], т. е. России-женщине отводится
приватная сфера, в то время как
Англии-мужчине - публичная. «Англии
необходима Россия, живущая по принципам
святости и простоты, как каждому мужчине
необходима женщина - из-за пищи, которую
она ему готовит, и из-за молитв, которые
она возносит за него» [5, с. 328]. Всех ли
россиян устроит такое понимание
комплементарности маскулинного Запада
и феминной России?
А
вот как видится миссия России другому
«русофилу», Шубарту: «Россия не стремится
ни к завоеванию Запада, ни к обогащению
за его счет - она хочет его спасти. Русская
душа ощущает себя наиболее счастливой
в состоянии самоотдачи и жертвенности.
(...)Она переливается через край - на
Запад. (...)Она намерена не брать, а давать.
Она настроена по-мессиански» [2, с. 29].
Русь потому Святая, что готова пожертвовать
собой, пренебречь своими интересами
ради спасения Запада? Еще Дж. С. Милль
когда-то обратил внимание на то, что
сакрализация женщины в европейской
культуре всегда включала представления
о ее жертвенности и альтруизме (см. [19,
с. 115]). И не удивительно, что тот же
Солоневич откровенно смеется над
шубартовским пониманием смысла бытия
России [25, с. 386, 387]. Здесь вполне уместны
параллели с феминистской критикой
культа женственности;
как
известно, тот оценивается как своеобразная
идеологическая ловушка, при посредстве
которой женщины вытесняются из публичной
сферы и лишаются возможности развивать
свои общечеловеческие способности. И
вслед за «Мистикой женственности» Б.
Фридан впору писать о «Мистике русскости»:
быть может, женственной России с ее
всечеловечностью, смирением, загадочностью,
соборностью, милосердием и любовью,
России как «радикально Иному» позволено
включаться в мировой контекст только
как «империи Зла» или как заботливой
женушке и жертвенной матери?
В
заключение еще раз подчеркнем значимость
изучения проблемы гендерного аспекта
образа России: и потому, что это расширяет
круг источников анализа стереотипов
маскулинности и феминности, и потому,
что позволяет открыть новые грани в
исследовании одной из самых иррациональных
сфер человеческого бытия - национальной.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1.
Mosse G. L. Nationalism and Sexuality: Middle-Class Morality and
Sexual Norms in Modern Europe. London, 1985.
2.
Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 1997.
3.
Rancour-Laferriere D. The Slave Soul of Russia: Moral Masochism and
the Cult of Suffering. New York-London, 1995.
4.
HuhhsJ. Mother Russia: The Feminine Myth in Russian Culture.
Bloomington, 1988.
5.
Graham S. Undiscovered Russia. London, 1912.
6.
Matthews С. Sophia, Goddess of Wisdom: The Divine Feminine from
Black Goddess to World Soul. London, 1991.
7.
Шпенглер О. Закат Европы. В 2 т. М., 1998. Т.
2.
8.
Schubart W. Religion und Eros. Munchen, 1966.
9.
Richardson W. Anecdotes of the Russian Empire // Seven Britons in
Imperial Russia, 1698-1812. Princeton, 1952.
10.
Шпенглер О. Прусская идея и социализм.
Берлин, б/г.
11.
Рябов О. В. «Умом Россию не понять»:
гендерный аспект «русской загадки» //
Женщина в российском обществе. 1998. 1.
М.
Лосский И. О. Характер русского народа
//Лосский Н. О. Условия абсолютного добра:
основы
этики. Характер русского народа. М.,
1991.