Вход

Судьба дворянства по Тургеневу

Реферат* по литературе
Дата добавления: 05 октября 2009
Язык реферата: Русский
Word, docx, 51 кб
Реферат можно скачать бесплатно
Скачать
Данная работа не подходит - план Б:
Создаете заказ
Выбираете исполнителя
Готовый результат
Исполнители предлагают свои условия
Автор работает
Заказать
Не подходит данная работа?
Вы можете заказать написание любой учебной работы на любую тему.
Заказать новую работу
* Данная работа не является научным трудом, не является выпускной квалификационной работой и представляет собой результат обработки, структурирования и форматирования собранной информации, предназначенной для использования в качестве источника материала при самостоятельной подготовки учебных работ.
Очень похожие работы

Муниципальное общеобразовательное учреждение

“Средняя общеобразовательная школа с углубленным

изучением отдельных предметов №7 имени А.С. Пушкина”.































(По роману И.С. Тургенева “Дворянское гнездо”)







РЕФЕРАТ













Выполнил ученик 11 б класса

Смирнов А.



Проверила Сорокина Л.И.







Содержание







1. Введение…………………………………………………….…………….. 4

2. Сложные “пятидесятые”…………………………………………... 8

3. Герои “Дворянского гнезда”……..………………………….…….. 10

Фёдор Лаврецкий………………………………………………….…… 10

Западник Паншин………………………………….…………………... 12

Михалевич и Лаврецкий ……………………………………………….. 13

Лиза Калитина………………………………………………………….. 13

Лиза и Фёдор, музыка и ее роль в раскрытии их отношений…………………………………………………………………… 15

Послание Лаврецкого потомкам ……..………….…………………… 17

“Почему же такой грустный аккорд в финале романа?”........................... 19

Момент жизненного перелома Тургенева…………………………... 20

4. Анализ творчества Тургенева в 1850-е годы …………………. 22

5. Заключение……………………………………………………………..... 30

6. Библиография…………..………………………………………... 32







Введение



Прежде чем обратиться к тексту “Дворянского гнезда”, подумаем над тем, почему Тургенев решил написать это произведение. Мысленно перенесёмся в далёкий от нас 1858 год, ставший столь судьбоносным для писателя.

Итак, вернувшись в июне 1858 года в Россию из-за границы, Иван Сергеевич ненадолго задержался в Петербурге. В ресторане чествовали возвратившегося на родину живописца Александра Иванова, который привез детище всей своей жизни — картину «Явление Христа народу». На обеде присутствовали многие из членов редакции «Современника» во главе с Некрасовым. Возник оживленный разговор о новых планах в издании журнала. Некрасов считал, что важные события, которые совершались в России, требовали от «Современника» более четкой общественной позиции в разгоравшейся вокруг реформы борьбе. Но Тургенев еще не чувствовал внутренних разногласий, возникших в его отсутствие среди либеральных и революционно-демократических групп в редакции журнала. Одержимый идеей союза и единства всех антикрепостнических сил, он был взволнован другим: поднимала голову реакция. Отстранены от двора либерально мыслящие воспитатели наследника престола В. П. Титов и К. Д. Кавелин. В Министерстве народного просвещения подал в отставку Г. А. Щербатов.

— Реакция поднимает свой голос — вот что страшно, Некрасов. Мне рассказывали в Париже, какую речь держал недавно перед вами, редакторами, министр просвещения Ковалевский: «Я, дескать, стар и с препятствиями не могу бороться, меня только выгонят — вам, господа, хуже может быть». Ведь умолял же он вас быть крайне осторожными?

— Вы преувеличиваете опасность консервативной партии, Иван Сергеевич. Бояться их не следует, — отвечал Некрасов.

— Я тоже так думаю. Что они ни делай, камень покатился под гору — и удержать его нельзя. Но все же все же... Александр Николаевич окружен именно такими людьми и, может быть, даже худшими, чем мы предполагаем. В таких обстоятельствах нам всем нужно держаться дружно и крепко за руки, а не заниматься дрязгами и мелкими разногласиями, — наставительно закончил Тургенев и перевел разговор на давно волновавший его вопрос: — Кстати, скажи ты мне наконец, кто такой «Лайбов», статьи которого в «Современнике», несмотря на однолинейность и суховатость, дышат искренней силой молодого, горячего убеждения? Я с интересом прочел его статью о «Собеседнике любителей российского слова»: только проницательный ум мог так легко извлечь из событий прошлого урок, полезный для современности. Так умел говорить об истории покойный Грановский.

— Этот юноша — находка для журнала. Его пригласил к сотрудничеству Чернышевский. Это Николай Александрович Добролюбов, молодой человек, выходец из духовного сословия. Я уверен, что знакомство с ним доставит тебе истинное удовольствие, — торопливо и увлеченно говорил Некрасов.

— Я буду рад с ним познакомиться. Но вот что меня настораживает, Николай Алексеевич: не принимает ли наш журнал слишком однобокий и суховатый характер? Я уважаю Чернышевского за его начитанность и ум, за твердость убеждений. Но как далеко ему до Белинского, который учил своими статьями понимать настоящее искусство, воспитывал в современниках взыскательный эстетический вкус! Мы растеряли в последнее время все это. Во Флоренции я встретился с Аполлоном-Григорьевым и, как мальчишка, проводил с ним в беседах и спорах целые ночи. Он; конечно, впадает в славянофильские крайности, и это его беда. Но какая энергия, какой темперамент! И, главное, какой эстетический вкус, чутье, благородство, готовность к самопожертвованию во имя высокого идеала. Он живо напомнил мне покойного Белинского. Почему бы нам не привлечь его к сотрудничеству в журнале? Его статьи уравновесили бы критический отдел, внесли бы живость и эстетический блеск. Они служили бы прекрасным дополнением к умным, но суховатым работам Чернышевского. Право, подумайте, Некрасов. Ведь вам писал Боткин? Подумайте. А по возвращении моем из Спасского осенью мы всё обстоятельно обсудим. Вопрос настолько важен, что спешка может лишь повредить. Нам нужно сейчас объединиться в борьбе с общим врагом, который, увы, коварен и многолик. В Париже я был на обеде у нашего посланника Киселева. Присутствовали там все русские, кроме одного... Это был француз Геккерен... Да, да! тот самый Дантес! Убийца нашего Пушкина. Он — любимчик Луи Наполеона, этого новоявленного французского цезаря. Но каково презрение нашего сановника к русской культуре и русскому народу! Вот оно, лицо нашей придворной аристократии, окружающей государя, вот подлинные наши враги, Некрасов...

Тургенев торопился на родину в надежде застать там в полном разгаре выборы в губернский комитет по крестьянскому делу. Важно было подействовать на местное дворянство, добиться, чтобы в комитет попали достойные, либерально настроенные люди. На другой же день по приезде в Спасское он отправился в Орел, но на комитетские выборы, к великой своей досаде, опоздал: «...они уже были кончены — весьма скверно, как оно и следовало ожидать: благородное дворянство выбрало людей самых озлобленно-отсталых».

Город навеял смутные воспоминания о детстве. Блуждая по знакомым зеленым улицам, он вышел на крутой берег Орлика. Деревянный дворянский особнячок завершал глухую, утопавшую в садах улицу. Тургенев зашел во двор и погрузился в тишину огромного сада. Зеленой сплошной стеной стояли в нем высокие липы, то здесь, то там зеленели заросли сирени, бузины, орешника. «Светлый день клонился к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури, — складывались в сознании Тургенева первые строки «Дворянского гнезда». — Перед раскрытым окном красивого дома в одной из крайних улиц губернского города О. сидели две женщины...»

Потом было трехдневное свидание с Марией Николаевной Толстой в Ясной Поляне, всколыхнувшее старые, угасшие мечты о счастье...

А потом он вместе с А. А. Фетом поехал в свое имение Топки — поохотиться, а заодно, по мысли Тургенева, решить на месте крестьянский вопрос.

Писатель остро злободневный, писатель непримиримый к главному врагу русской жизни той эпохи, Иван Сергеевич, как и большинство писателей, его современников, вступил с этой проблемой в бой оружием художественного слова. И это слово русской литературы сломило врага, во всяком случае решительно способствовало победе над ним. Тургенев писал в «Литературных и житейских воспоминаниях» (1868): «Крепостное право — это иго, едва ли менее жестокое, нежели татаро-монгольское, по справедливому замечанию известного мыслителя, декабриста (был заочно приговорен к смертной казни),— Николая Ивановича Тургенева, было уделом только русского человека». По законам царизма, «каждый дворянин, кто бы он ни был по своей национальности — англичанин, француз, немец, итальянец, так же как татарин, армянин, индеец, может иметь крепостных, при исключительном условии, чтобы они были русскими. Если бы какой-либо американец прибыл в Россию с негром-рабом, то, ступив на русскую почву, невольник станет свободным. Таким образом,— заключает Н. Тургенев,— рабство является привилегией лишь русских людей».

Естественно, что он этим не ограничился, а пошел дальше: стал решать проблемы крестьян у себя в усадьбе Фет вспоминал позднее, что заброшенная усадьба Лаврецкого Васильевское точно соответствовала тургеневским Топкам.

Мужики явились утром, и Фет был свидетелем хозяйственных распоряжений Тургенева. «Красивые и, видимо, зажиточные крестьяне без шапок окружали крыльцо, на котором он стоял и, отчасти повернувшись к стенке, царапал ее ногтем. Какой-то мужик ловко подвел Ивану Сергеевичу о недостаче у него тягольной земли и просил о прибавке таковой. Не успел Иван Сергеевич обещать мужику просимую землю, как подобные настоятельные просьбы явились у всех, и дело кончилось раздачей всей барской земли крестьянам».

Такое поведение писателя нельзя назвать удивительным. Одно из отличительных свойств многогранного таланта Тургенева — чувство нового, способность улавливать нарождающиеся тенденции, проблемы и типы общественной действительности, многие из которых стали воплощением явлений исторически значительных. На эту черту его дарования обращали внимание многие писатели и критики — Белинский, Некрасов, Л. Толстой, Достоевский. «Мы можем сказать смело, — писал Добролюбов, — что уже если г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-либо сторону общественных отношений, то это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно поднимается или поднимется скоро в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдвигаться и скоро выкажется ярко перед глазами всех». Поэтому Тургенев всегда пытался стать для остальных примером номер один, в том числе и в крестьянском вопросе.

Писатель уезжал из Топков с чувством исполненного долга. Но не ведал либеральный хозяин Спасского, что его распоряжения обращаются усилиями дядюшки-управляющего в нечестную игру, по пословице: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Фет приводит один из образцов разговора дядюшки-управляющего с мужиками той же деревни Топки:

«Спрашиваю двух мужиков-богачей, у которых своей покупной земли помногу: „Как же ты, Ефим, не постыдился просить?" — „Чего же мне не просить? Слышу, другим дают, чем же я-то хуже?"».

Музей-усадьба Спасское-Лутовиново

В это время Тургенев писал своим друзьям в Париж из Спасского: «Я вместе с дядей занимаюсь устройством моих отношений с крестьянами: с осени они все будут переведены на оброк, то есть я уступлю им половину земли за ежегодную арендную плату, а сам для обработки моих земель буду нанимать работников. Это будет только переходное состояние, впредь до решения комитетов; но ничего окончательного нельзя сделать до тех пор».

Ездил Тургенев в Тулу для того, чтобы помочь князю Черкасскому провести либеральных кандидатов на дворянских выборах в губернский комитет. Там он «много спорил, говорил, кричал», а вернувшись в Спасское, вновь отправился в Орел, чтобы присутствовать на заседаниях новоизбранного губернского комитета по крестьянскому делу.

Тургенев впервые жил столь напряженной, деятельной жизнью. Он чувствовал себя одним из главарей прогрессивной партии, одним из зачинателей великого исторического дела. Конечно, он имел на это полное моральное право, видел в этом свою святую обязанность. Наконец-то воочию сбывались надежды и мечты его юности, а младший друг и в известной мере ученик Мопассан, разъясняя европейской общественности значение творчества И. С. Тургенева, рассказывал о том, что на одном из банкетов в память об отмене крепостного права министр Милютин, «провозглашая тост за Тургенева, сказал ему: «Царь специально поручил мне передать вам, милостивый государь, что одною из причин, более всего побудивших его к освобождению крепостных, была ваша книга «Записки охотника».

Да, мы помним целую галерею помещиков-крепостников, созданную Тургеневым, крепостников, порою даже и утонченно образованных, но все же рассматривающих подвластных им крестьян, составляющих подавляющее большинство нации, как свою «крещеную собственность». Мы помним и впечатляющие фигуры русских мужиков — тех самых, которые ведь совсем еще недавно спасли Отечество в войне 12-го от нашествия «двунадесяти языков», изумив потрясенную Европу величием духа, несгибаемостью нерастраченной мощи,— богатырей, согнутых, подавленных врагом внутренним — крепостничеством. В живых, полнокровных образах Тургенев являл России и миру — во что обращает крепостное право богатырей. Но главная, убеждающая сила его художественного оружия была все-таки в ином. Как точно заметил Лев Толстой, существенное значение и достоинство тех же «Записок охотника» прежде всего в том, что Тургенев «сумел в эпоху крепостничества осветить крестьянскую жизнь и оттенить ее поэтические стороны», в том, что он находил в русском простом народе «больше доброго, чем дурного».





Сложные “пятидесятые”





Как вы уже, должно быть, поняли, в 50-х годах в «Современнике» появляется ряд статей и рецензий, отстаивавших принципы материалистической философии и разоблачавших беспочвенность и дряблость русского либерализма; широкое распространение получает сатирическая литература («Искра», «Свисток»). Тургеневу не нравятся эти новые веяния, и он стремится противопоставить им нечто другое, чисто эстетическое. Он пишет ряд повестей, которые были в какой-то мере антитезой гоголевскому направлению литературы, освещая в них преимущественно интимную, психологическую тематику. В большинстве из них затрагиваются проблемы счастья и долга и на первый план выдвигается мотив невозможности личного счастья для глубоко и тонко чувствующего человека в условиях русской действительности («Затишье», 1854; «Фауст», 1856; «Ася», 1858; «Первая любовь», 1860). Явственно звучит в эти годы в творчестве Тургенева также мотив ничтожности всех общественных и житейских забот человека перед всесильной и равнодушной ко всему природой («Поездка в Полесье», 1857). Повести трактуют нравственные, эстетические проблемы и овеяны мягким и грустным лиризмом. Они вплотную подводят писателя к проблематике нового романа — «Дворянское гнездо».

Наиболее близка к «Дворянскому гнезду» повесть «Фауст», написанная в эпистолярной форме. Эпиграфом к повести Тургенев поставил слова Гете: «Ты должен самоотрекаться». Мысль о том, что счастье в нашей жизни преходяще и что человек должен думать не о счастье, а о своем долге, пронизывает все девять писем «Фауста». Автор вместе со своей героиней утверждает: о счастье «думать нечего; оно не приходит — что за ним гоняться! Оно — как здоровье: когда его не замечаешь, значит оно есть». В финале повести автор приходит к весьма грустному выводу: «Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное — вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, — исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы думаем: чем свободнее, тем лучше; тем дальше уйдешь. Молодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло наконец тебе в глаза».

Подобный же мотив звучит и в повести «Ася». Причину неосуществившегося счастья в этой повести Тургенев объясняет несостоятельностью «лишнего человека», безвольного дворянского Ромео, который пасует в любви и позорно капитулирует в решительный момент объяснения. Н. Г. Чернышевский в статье «Русский человек на гепйег-уоиз» («Атеней», 1858) вскрыл социальную сущность безволия тургеневского героя, показал, что его личное банкротство является выражением начинающегося банкротства социального.

Пессимистические размышления писателя о жизни наложили отпечаток и на повесть «Поездка в Полесье», которая первоначально была задумана как очередной охотничий очерк. В этой повести Тургенев пишет об отношении человека к природе. Величественная и прекрасная природа, которую в таких светлых тонах и так проникновенно воспел художник в раннем творчестве, в «Поездке в Полесье» превращается в холодную и страшную «вечную Изиду», враждебную человеку: «Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, — трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтания молодости смиряются и гаснут в нем, обхваченные ледяным дыханием стихии; нет — вся душа его никнет и замирает; он чувствует, что последний из его братий может исчезнуть с лица земли — и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях».







Герои «Дворянского гнезда»



В 1858 г. был написан роман «Дворянское гнездо» и опубликован в первой книжке «Современника» за 1859 г. Это произведение отличается классической простотой сюжета и в то же время глубокой разработкой характеров, на что обратил внимание еще Д. Писарев, назвав в своей рецензии роман Тургенева «самым стройным и самым законченным из его созданий». В романе «Рудин», написанном в 1856 году, присутствовал дух дискуссии. Здешние герои решали философские вопросы, истина рождалась у них в споре.

А вот герои "Дворянского гнезда" сдержанны и немногословны. Их внутренняя жизнь протекает не менее напряженно, и работа мысли совершается неустанно в поисках истины - только почти без слов. Они всматриваются, вслушиваются, вдумываются в жизнь, окружающую их и свою собственную, с желанием понять ее.



Федор Лаврецкий



Главный герой романа Федор Лаврецкий происходит из старинного родовитого дворянства. О чем говорит читателю имя героя? Тургенев не случайно называет его Федором. Это имя означает «Божий дар». Наречен герой был в честь одного из любимых в русском народе святых мучеников Федора Стратилата (9-я глава). Можно сказать, что образ Лаврецкого несет в себе временное начало. Тургенев подчеркивает, что предки Лаврецкого были оторваны от родной национальной почвы, не понимали народ и не стремились узнать его запросы и интересы. Им казалось, что они постигают высокую культуру, когда общаются с представителями аристократии за границей. Но все теории, которые они вычитывали и дилетантски усваивали из книг западных философов и общественных деятелей, были неприменимы к русской крепостнической действительности. Называя себя «аристократами духа», эти люди читали произведения Вольтера и Дидро, поклонялись Эпижуру и толковали о высоких материях, выдавали себя за поборников просвещения и апостолов прогресса. Но в то же время у них в усадьбах господствовали деспотизм и мелкое тиранство: избиение крестьян, бесчеловечное обращение с прислугой, разврат, унижение дворовых.

Типичным «цивилизованным» барином был отец Федора Лаврецкого Иван Петрович, который хотел видеть в своем Федоре «сына натуры». Сторонник спартанского воспитания, он приказывал будить сына в четыре часа утра, обливать его холодной водой, велел ему бегать вокруг столба на веревке, есть один раз в день, ездить верхом. Для соблюдения же светского шика и в угоду принятым обычаям он заставлял Федора одеваться по-шотландски, штудировать, по совету Руссо, международное право и математику, а для поддержания рыцарских чувств — изучать геральдику.

Такое уродливое воспитание могло духовно искалечить юношу. Однако этого не произошло. Вдумчивый, трезво и практически мыслящий, восприимчивый ко всему естественному, Федор быстро почувствовал вред этого вопиющего разрыва между подлинной жизнью, от которой его искусственно отгораживали, и книжной философией, которой его ежедневно пичкали. Пытаясь преодолеть этот разрыв между теорией и практикой, между словом и делом, он мучительно искал новых путей жизни. В отличие от своих предков, вопреки воспитательной системе своего отца, он стремился сблизиться с народом, хотел трудиться сам. Но он не был приучен к труду и плохо знал реальные условия русской действительности. И все же, несмотря на это, Лаврецкий, в отличие от своего современника Рудина, «требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею». В спорах с Паншиным Лаврецкий выдвигает этот вопрос на первый план. Отстаивая самостоятельность развития России и призывая познать и любить родную землю, Лаврецкий резко критикует крайности западнических теорий Паншина. Когда Паншин спрашивает Лаврецкого: «Вот вы, вернулись в Россию, — что же вы намерены делать?», — Лаврецкий с гордостью отвечает: «Пахать землю и стараться как можно лучше ее пахать»







Западник Паншин



Противником Лаврецкого Тургенев сделал одного из худших западников — Паншина, низкопоклонствующего перед Европой, символом которой можно считать русскую по происхождению, но француженку душой Варвару Павловну Лаврецкую. «Он сознавал, что Варвара Павловна, в качестве настоящей, заграничной львицы, стояла выше его, а потому он и не вполне владел собою». Карьерист и позер, человек, который «где нужно — почтителен, где можно — дерзок», при случае любящий «пускать в ход германское словцо, черпающий свои познания из ходовых французских брошюр, этот 27-летний камер-юнкер называет Лаврецкого отсталым консерватором, помпезно декларирует: «Россия отстала от Европы; нужно подогнать ее», «мы даже мышеловки не выдумали».

Тургенев в «Литературных и житейских воспоминаниях», говоря о своей принадлежности к западникам, в то же время писал: «Однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в «Дворянском гнезде») все комические и пошлые стороны западничества».

Не случайно Лаврецкий выходит победителем из спора с Паншиным. Старушка Марфа Тимофеевна, радуясь победе Федора, говорит ему: «Отделал умника, спасибо». Лиза, которая внимательно следила за спором, «вся была на стороне Лаврецкого».

В образе Паншина Тургенев дал резкую критику не только западничества, но и дворянского дилетантизма. Эгоист, человек без определенных убеждений, самодовольно верящий в свою одаренность, развязный, рисующийся перед всеми и перед самим собой, Паншин, по справедливому замечанию Писарева, сочетает в себе черты Молчалина и Чичикова, с той лишь разницей, что он «приличнее их обоих и несравненно умнее первого». Разыгрывая из себя то государственного мужа, то художника и артиста, разглагольствуя о Шекспире и Бетховене, этот посредственный чиновник в сущности недалеко ушел от Молчалина и Чичикова.

Создав образ Паншина, Тургенев был более критичен, чем Гончаров, так как реалистически показал, что не умные и рассудительные Штольцы и Петры Адуевы формируются на государственной службе, в департаментах, присутствиях и канцеляриях, а пустые, холодные и бесплодные Паншины, — люди, не имеющие твердых убеждений, не стремящиеся ни к чему, кроме высокого чина, обеспеченного положения и «блестящей» супружеской партии.









Михалевич и Лаврецкий



Если в спорах с западником Паншиным Лаврецкий побеждает, обнаруживая положительные черты, и симпатии автора на его стороне, то этого нельзя сказать о спорах Лаврецкого со своим товарищем по университету энтузиастом Михалевичем. Пылкий и восторженный, склонный, подобно Рудину, к общим рассуждениям, Михалевич критикует Лаврецкого за безделье и «байбачество», за аристократизм, то есть за те качества, которые были унаследованы от предков и входили отрицательными компонентами в характер Лаврецкого. «Ты — байбак, — говорит Михалевич Лаврецкому, — и ты злостный байбак, байбак с сознаньем, не наивный байбак», «вся ваша братия — начитанные байбаки». Конечно, идеалист Михалевич несколько увлекается критикой, ибо вряд ли можно назвать Федора Лаврецкого злостным «байбаком». Однако справедливость требует признать, что черты лени и байбачества, в какой-то мере сближающие Лаврецкого с Обломовым, в нем есть. Обломов, как и Лаврецкий, наделен прекрасными душевными качествами: добротой, кротостью, благородством. Он не хочет и не может участвовать в суете окружающей несправедливой жизни. Однако своих дел у Обломова, как и у Лаврецкого, нет. Бездеятельность — это трагедия. Имя Обломова стало нарицательным при обозначении человека, полностью неспособного к какой-либо практической деятельности. Обломовщина сильна и в Лаврецком. Это отмечал и Добролюбов.

«Дворянское гнездо» несет в себе явный отсвет славянофильских идей. Славянофилы считали черты, воплотившиеся в характерах главных героев, выражением вечной и неизменной сущности русского характера. Но Тургенев, очевидно, не мог считать достаточными для жизни эти черты личности своего героя. «Как деятель, он — ноль» — вот что более всего беспокоило автора в Лаврецком. Проблема деятельного начала в человеке — проблема острая для самого писателя и злободневная как для его, так и для нашей эпохи. Поэтому роман интересен и современному читателю.

Наряду с глубокими и актуальными идейными спорами в романе получила освещение этическая проблема столкновения личного счастья и долга, которая раскрывается через взаимоотношения Лаврецкого и Лизы, являющиеся сюжетным стержнем «Дворянского гнезда».



Лиза Калитина



Образ Лизы Калитиной — огромное поэтическое достижение Тургенева-художника. Имя ее означает «почитающая Бога». Героиня своим поведением вполне оправдывает его значение. Девушка, обладающая природным умом, тонким чувством, цельностью характера и моральной ответственностью за свои поступки, Лиза преисполнена большой нравственной чистоты,

доброжелательности к людям; она требовательна к

себе, в трудные минуты жизни способна к

самопожертвованию.

Многие из этих черт характера сближают Лизу с

пушкинской Татьяной, что неоднократно отмечала

современная Тургеневу критика. Еще больше сближает

ее с любимицей великого поэта тот факт, что она

воспитывалась под влиянием своей няни, Агафьи,

ибо у девушки не было душевной близости ни с

родителями, ни с француженкой-гувернанткой.

История Агафьи, дважды за свою жизнь отмеченной барским вниманием, дважды перенесшей опалу и смирившейся перед судьбой, могла бы составить целую повесть. Автор ввел историю Агафьи по совету критика Анненкова - иначе, по мнению последнего, был непонятен конец романа, уход Лизы в монастырь. Тургенев показал, как под влиянием сурового аскетизма Агафьи и своеобразной поэзии ее речей сформировался строгий душевный мир Лизы. Религиозное смирение Агафьи воспитало в Лизе начало всепрощения, покорности судьбе и самоотречения от счастья. Да, Лиза воспитана в религиозных традициях, однако ее привлекают не религиозные догмы, а проповедь справедливости, любви к людям, готовность пострадать за других, принять на себя чужую вину, пойти, если это потребуется, на жертвы.

Что самое интересное, самому Тургеневу по натуре ничто не было более чуждо, чем религиозное самоотречение, отказ от людских радостей. Тургеневу была присуща способность наслаждаться жизнью в самых разных ее проявлениях. Он тонко чувствует прекрасное, испытывает радость и от естественной красоты природы, и от изысканных созданий искусства. Но более всего умел он ощутить и передать красоту человеческой личности, пусть не близкой ему, но цельной и совершенной. И поэтому такой нежностью овеян образ Лизы. Вот почему Лиза – одна из тех героинь русской литературы, которым легче отказаться от личного счастья, чем причинить страдания другому человеку. Счастье не в одних только наслаждениях любви, а в высшей гармонии духа. Естественное и нравственное в человеке часто находится в антагонистическом столкновении. Нравственный подвиг - в самопожертвовании. Исполняя долг, человек обретает нравственную свободу. Эти слова являются ключом к образу Лизы Калитиной.

Лиза сохраняет присущий ей от природы живой ум, сердечность, любовь к прекрасному и — что самое главное — любовь к простому русскому народу и ощущение своей кровной связи с ним. «Лизе и в голову не приходило, — пишет Тургенев, — что она патриотка; но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала со старостой материнского имения, когда он приезжал в город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения». Это здоровое, естественное и живительное начало, сочетающееся с другими положительными качествами Лизы, уже при первом знакомстве с ней почувствовал Лаврецкий.

Возвратившись из-за границы после разрыва с женой, Лаврецкий утратил было веру в чистоту человеческих отношений, в женскую любовь, в возможность личного счастья. Однако общение с Лизой постепенно воскрешает его былую веру во все чистое и прекрасное. Сначала, еще не отдавая самому себе отчета в своих чувствах к Лизе, Лаврецкий желает ей счастья. Умудренный своим печальным жизненным опытом, он внушает ей, что личное счастье превыше всего, что жизнь без счастья становится серой,

тусклой, невыносимой. Он убеждает Лизу искать

личного счастья и сожалеет о том, что для него эта

возможность уже утрачена.

Потом, поняв, что он глубоко любит Лизу, и

видя, что их взаимопонимание с каждым днем

растет, Лаврецкий начинает мечтать о

возможности личного счастья и для себя самого.

Внезапное известие о смерти Варвары Павловны

всколыхнуло его, окрылило надеждой на

возможность перемены жизни.

Тургенев не прослеживает в деталях возникновение духовной близости между Лизой и Лаврецким. Но он находит другие средства передачи быстро растущего и крепнущего чувства. История взаимоотношений Лизы и Лаврецкого раскрывается в их диалогах и с помощью тонких психологических наблюдений и намеков автора.



Лиза и Фёдор, музыка и ее роль в раскрытии их отношений



Важную роль в поэтизации этих взаимоотношений и взаимоотношений других людей выполняет музыка Лемма.

Старик Лемм недаром по национальности немец, в этом кроется отсылка к немецкой романтической культуре. Лемм — состарившийся романтик, его судьба воспроизводит вехи пути романтического героя, однако оправа, в которую она помещена, — невесёлая русская действительность точно бы выворачивает всё наизнанку. Одинокий странник, невольный изгнанник, всю жизнь мечтающий о возвращении на родину, попав в неромантическое пространство “ненавистной” России, превращается в неудачника и горемыку. Единственная нить, связывающая его с миром возвышенного, — музыка. Музыка становится и почвой для сближения Лемма с Лаврецким. Лаврецкий проявляет интерес к Лемму, его творчеству, и Лемм раскрывается перед ним, как бы оркеструя душевную жизнь Лаврецкого, переводя её на язык музыки. Всё, что происходит с Лаврецким, Лемму понятно, так как и сам он тайно влюблён в Лизу. Лемм сочиняет для Лизы кантату, пишет романс о “любви и звёздах” и, наконец, создаёт вдохновенную композицию, которую играет Лаврецкому в ночь его свидания с Лизой.

“Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного:

сладкая, страстная мелодия с первого звука

охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась

вдохновением, счастьем, красотою, она росла и

таяла; она касалась всего, что есть на земле

дорогого, тайного, святого...” Звуки новой

музыки Лемма дышат любовью — Лемма к Лизе,

Лаврецкого к Лизе, Лизы к Лаврецкому, всех ко

всем. Под ее аккомпанемент раскрываются

лучшие движения души Лаврецкого; на фоне

музыки происходят поэтические объяснения

героев. Как это не парадоксально, Лемм, будучи по

национальности немец, был более русским, нежели

жена Федора Лаврецкого. Только благодаря этому ему и удалось написать такую чудесную музыку, шедшую из глубин его нестареющей души.

Для Варвары Павловны музыка – это легкая игра, необходимое средство обольщения и самовыражения для артистической натуры. Тургенев намеренно использует красноречивые и однозначные характеристики игры и пения героини: “удивительная виртуозка”; “бойко пробежала пальцами по клавишам”; “мастерски сыграла блестящий и трудный этюд Герца. У ней было много силы и проворства”; “внезапно заиграла шумный штраусовский вальс <…> в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив… Она сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению”. “Голос у Варвары Павловны утратил свежесть, но она владела им очень ловко”. Она “кокетливо ”сказала” французскую ариетку”.

С не меньшей иронией охарактеризован отношением к музыке “дилетант” (по определению Лемма) Паншин. Еще в 4-й главе автор пишет о “бурном аккомпанементе” Паншина самому себе при исполнении им собственного

романса, о том, как во время пения он вздыхал,

опускал глаза и понижал голос, желая

продемонстрировать, как тяжело ему

переносить безответное чувство любви к Лизе.

Рядом с Варварой Павловной важно показать

себя истинным артистом, и он “сперва робел и

слегка фальшивил, потом вошел в азарт, и если

пел не безукоризненно, то шевелил плечами,

покачивал всем туловищем и поднимал по

временам руку как настоящий певец”.

Но вернемся к Лаврецкому. Блеснувшая для

него надежда была призрачной: известие о

смерти жены оказалось ложным. И жизнь со

своей неумолимой логикой, со своими законами разрушила светлые иллюзии Лаврецкого. Приезд жены поставил героя перед дилеммой: счастье с Лизой или долг по отношению к жене и ребенку.

Тем не менее какие-то тревожные предчувствия заставляли Тургенева параллельно с бурной, деятельной жизнью сочинять в уединенном кабинете элегически грустные страницы «Дворянского гнезда». Вдумываясь в историю жизни «гнезда» Лаврецких, Тургенев резко критикует дворянскую беспочвенность, оторванность этого сословия от родной культуры, от русских корней, от народа. Есть опасение, что эта беспочвенность может причинить России много бед. В современных условиях она порождает самодовольных бюрократов-западников, каким является в романе Паншин. Для Паншиных Россия — пустырь, на котором можно осуществлять любые общественные и экономические эксперименты. Устами Лаврецкого Тургенев разбивает крайних либералов-западников по всем пунктам их головных космополитических программ. Он предостерегает от опасности «надменных переделок» России с «высоты чиновничьего самосознания», говорит о катастрофических последствиях тех реформ, которые «не оправданы ни знанием родной земли, ни верой в идеал».

В «Дворянском гнезде» впервые воплотился идеальный образ тургеневской России, скрыто полемичный по отношению к крайностям либерального западничества и революционного максимализма. Под стать русской величавой и неспешной жизни, текущей неслышно, «как вода по болотным травам», — лучшие из дворян и крестьян, выросших на ее почве.

В статье «Когда же придет настоящий день?» Добролюбов указывал, что Лаврецкий, полюбив Лизу, — «чистое, светлое существо, воспитанное в таких понятиях, при которых любовь к женатому человеку есть ужасное преступление», был объективно поставлен в такие условия, когда он не мог сделать свободного шага. Во-первых, потому, что чувствовал себя морально обязанным перед женой, во-вторых, это означало бы поступить вопреки взглядам любимой им девушки, идти наперекор всем нормам общественной морали, традициям, закону. Он вынужден был покориться печальным, но неумолимым обстоятельствам. Добролюбов увидел драматизм положения Лаврецкого «не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и нравами, с которыми борьба действительно должна устрашить даже энергичного и смелого человека».



Послание Лаврецкого потомкам



Продолжая считать высшим благом в жизни человека личное счастье, герой романа жертвует им и склоняется перед долгом.

Признав невозможность личного счастья, Лаврецкий в конце романа с грустью обращается к молодому поколению: «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается отдать вам последний поклон— « и хотя с печалью, но без зависти, безо всяких темных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего бога: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!». Тургенев показывает, таким образом, что его герой, несмотря на все свои искренние попытки быть деятельным, в конце романа вынужден признать свою полную бесполезность. Лаврецкий шлет свое благословение молодому поколению, веря, что именно молодежи предстоит «дело делать, работать», и отдает «себя, свое поколение на жертву» во имя новых людей, во имя их убеждений. Самоограничение Лаврецкого выразилось и в осмыслении собственной жизненной цели: «пахать землю», то есть не спеша, но основательно, без громких фраз и чрезмерных претензий преобразовывать действительность. Только так, по убеждениям писателя, можно добиться изменения всей общественной и политической жизни в России. Поэтому основные свои надежды он связывал прежде всего с незаметными «пахарями», такими, как Лежнев («Рудин»), в более поздних романах — Литвинов («Дым»), Соломин («Новь»). Самой значительной фигурой в этом ряду стал Лаврецкий, сковавший себя «железными цепями долга».

В эпоху 60-х годов такой финал воспринимали как прощание Тургенева с дворянским периодом русской истории. А в «молодых силах» видели новых людей, разночинцев, которые идут на смену дворянским героям.

Так оно и случилось. Уже в «Накануне» героем дня оказался не дворянин, а болгарский революционер-разночинец Инсаров.

«Дворянское гнездо» имело самый большой успех, который когда-либо выпадал на долю тургеневских произведений. По словам П. В. Анненкова, на этом романе впервые «сошлись люди разных партий в одном общем приговоре; представители различных систем и воззрений подали друг другу руки и выразили одно и то же мнение. Роман был сигналом повсеместного примирения».

Однако это примирение, скорее всего, напоминало затишье перед бурей, которая возникла по поводу «Накануне» и достигла апогея в спорах вокруг «Отцов и детей».



“Почему же такой грустный аккорд в финале романа?”



Почему же такой грустный аккорд в финале романа?

Чернышевский в статье «Русский человек на гепйег-уоиз» расценивал фиаско героя повести «Ася» как отражение его социальной несостоятельности. Критик утверждал, что либералы 40-х годов не обладают той целеустремленностью и готовностью к борьбе, той силой воли, которые необходимы для переустройства жизни. Точка зрения Чернышевского, как известно, была продолжена в ряде статей Добролюбова («Что такое обломовщина?», «Когда же придет настоящий день?» и др.), в которых критиковалась неспособность русских дворян-либералов двигать историю вперед, разрешать насущные общественные вопросы, наконец, склонность известной части дворянской интеллигенции к апатии, инерции, спячке.

В свете статьи Чернышевского об «Асе» следует рассматривать и финал «Дворянского гнезда»: Лаврецкий высказывает грустные мысли в конце романа прежде всего потому, что он переживает большое личное горе. Но почему же такое широкое обобщение: «Догорай, бесполезная жизнь!»? Откуда такой пессимизм? Крах иллюзий Лаврецкого, невозможность для него личного счастья являются как бы отражением того социального краха, который переживало дворянство в эти годы. Таким образом, Тургенев вкладывал большой политический и конкретно-исторический смысл в разрешение этой этической проблемы.

Несмотря на свои симпатии к либеральному дворянству, Тургенев изображал правду жизни. Этим романом писатель как бы подвел итог периоду своего творчества, ознаменовавшемуся поисками положительного героя в среде дворянства, показал, что «золотой век» дворянства отошел в прошлое. Но это лишь одна сторона медали.





Момент жизненного перелома Тургенева



Посмотрим на это несколько иначе, ведь здесь сокрыто нечто большее, чем простой анализ действительности. Лаврецкий в Васильевском "словно прислушивался к течению тихой жизни, которая его окружала". Для Тургенева, как и для Н.А. Некрасова, не без внимания которого этот образ появляется в романе, тишина народной жизни — «не предшественница сна. / Ей солнце правды в очи блещет, / И думу думает она» (поэма «Тишина»).

Не случайно герой восклицает: «И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши!»

Образ тишины связан со смирением героя перед народной жизнью и народной правдой. Тишина для него — результат самоотречения, отказа от всяческих эгоистических помышлений. В этом видится близость Тургенева славянофилам, для которых тишина – это “внутренняя тишина духа”, “высшая духовная красота”, ”внутренняя нравственная деятельность”.

Полина Виардо. Акварель художника П. Соколова. 1843 г.

В решительный момент Лаврецкий опять и опять "принимался глядеть в свою жизнь". Наступило время личной ответственности, ответственности за одного себя, время жизни, не укоренённой в традиции и истории собственного рода, время, когда нужно “делать дело”. Лаврецкий в сорок пять лет почувствовал себя глубоким стариком не только из-за того, что в XIX веке были другие представления о возрасте, но и потому, что Лаврецкие должны навсегда уйти с исторической сцены. Поэзией созерцания жизни веет от "Дворянского гнезда". Безусловно, на тональности этого тургеневского романа сказались личные настроения Тургенева 1856-1858 годов. Обдумывание романа у Тургенева совпало с моментом жизненного перелома, с душевным кризисом. Тургеневу тогда было около сорока лет. Но известно, что ощущение старения пришло к нему очень рано, и вот он уже говорит, что "не только первая и вторая - третья молодость прошла". У него грустное сознание, что жизнь не сложилась, что поздно рассчитывать на счастье для себя, что "пора цветения" миновала. Вдали от любимой женщины - Полины Виардо - нет счастья, но и существование около ее семьи, по его выражению, - "на краешке чужого гнезда", на чужбине - тягостно. Собственное трагическое восприятие любви Тургеневым сказалось и в "Дворянском гнезде". К этому присоединяются раздумья о писательской судьбе. Тургенев корит себя за неразумную трату времени, недостаточный профессионализм. Отсюда и авторская ирония по отношению к дилетантству Паншина в романе - этому предшествовала полоса сурового осуждения Тургеневым самого себя. Вопросы, волновавшие Тургенева в 1856-1858 годах, предопределили круг проблем, поставленных в романе, но там они проявляются, естественно, в другом преломлении.

Действие романа “Дворянское гнездо” происходит в 1842 году, в эпилоге — в 1850-м. Лишённый корней, прошлого, тем более родового имения герой Достоевского ещё не вошёл в русскую действительность и литературу. С чуткостью большого художника Тургенев в “Дворянском гнезде” предугадал его появление. Ещё можно добавить, что роман принес Тургеневу популярность в самых широких кругах читателей. По словам Анненкова, "молодые писатели, начинающие карьеру, один за другим являлись к нему, приносили свои произведения и ждали его приговора...". Сам Тургенев вспоминал двадцать лет спустя после романа: "Дворянское гнездо" имело самый большой успех, который когда-либо выпал мне на долю. Со времени появления этого романа я стал считаться в числе писателей, заслуживающих внимание публики".





И. С. Тургенев. Фотография С. Левицкого. 1880 г

Анализ творчества Тургенева в 1850-е годы



По убеждению Тургенева, мир переживает стадию кризиса, когда живая связь личности и общества становится трудной проблемой. Таков важнейший элемент общеевропейской исторической ситуации, характерной для нового времени. Содержание этой эпохи определяется для писателя, переходом от средневекового общественного устройства (с его религиозной основой) к обществу нового типа, черты которого еще не выяснились окончательно. Еще в статье о «Фаусте» (1845) Тургенев дает развернутую характеристику «переходного времени», причем основные идеи этой ранней статьи устойчиво повторяются в позднейших тургеневских размышлениях. Сущность тургеневской концепции сводится к следующему.

Основа происходящего общественного переворота — полное самоосвобождение личности. Личность становится автономной единицей, самозаконной и самоцельной; общество распадается на множество обособленных «атомов», переживая, таким образом, состояние своеобразного самоотрицания, так называемого нигилизма, ставшего впоследствии основным элементом борьбы социалистов-активистов против властей. Превращение эгоцентризма в основной закон человеческой жизни ведет к разнообразию взаимоотношений личности и общества. Выделяются два основных варианта этих взаимоотношений, наиболее характерные для современных условий. Первый из них — романтический эгоцентризм — означает принципиально обоснованную автономию личности: отстаивая свои права, свободный человек признает их правами всеобщими. В масштабе притязаний кроется отличие этого варианта от обыкновенного обывательского эгоизма. На уровне эгоизма самоцельность человеческого существования оборачивается своекорыстным или бессмысленно пассивным приспособлением к существующему порядку (другого нет, а высокие мечты нелепы с точки зрения эгоистического здравого смысла). Обособление личности заключает в себе угрозу развитию и существованию общества. Даже в своей высшей форме эгоцентризм чреват отрицанием нравственных связей и гражданских обязательств. Тем более опасен обывательский, буржуазный эгоизм с его «отвращением ко всякой гражданской ответственности». Буржуазный эгоизм создает благоприятные условия для политической тирании, тоже подрывающей живую связь между личностью и обществом, а вместе с ней и возможность общественного прогресса.

Однако Тургенев различал в общественной жизни Европы силы и тенденции, противостоящие угрозе катастрофы. Важнейшей из них представлялось ему демократическое движение, с переменным успехом боровшееся против деспотических режимов. Не меньшее значение Тургенев придавал некоторым особенностям самосознания личности, типичным для новой эпохи и порожденным, на взгляд писателя, противоречивостью ее положения в ситуации раздробления общества. Критическое начало, обеспечившее автономию личности, разрушив внешние оковы, обращается против нее самой, — такова одна из главных идей статьи о «Фаусте». В способности обращаться против своего источника заключается, по Тургеневу, великая социальная функция рефлексии: рефлексия не позволяет личности замкнуться в себе, вынуждая ее искать новую форму единства с общественным целым. Самоосвобождение и максимальное развитие человеческих индивидуальностей вступает в естественное взаимодействие с процессом «свободного развития свободных учреждений», образуя единую антидеспотическую и антибуржуазную тенденцию современной европейской истории. С этой тенденцией связаны надежды Тургенева на «спасение цивилизации» («Письма о франко-прусской войне»), на поступательный ход общественного развития всей «европейской семьи».

Неотъемлемой частью этой «семьи» Тургенев считал Россию. Мысль о единстве исторического развития России и Европы — основа мировоззрения «коренного, неисправимого западника». Многолетние наблюдения подтверждают его излюбленный тезис: в общественной жизни России обнаруживается преломление главных черт современного цикла европейской истории. Петровские преобразования и последующие события, вплоть до крестьянской реформы 1861 года, представляются Тургеневу переходом от общественной организации средневекового типа к социальным формам, соответствующим новому времени. Переходная эпоха тоже выражает себя в распаде традиционной формы общественного единства и в обособлении личности. Процесс обособления тоже развертывается в нескольких принципиально различных вариантах: от рождения «независимой, критикующей, протестующей личности» («Воспоминания о Белинском») до заурядного эгоизма обывательского толка со всеми его характерными приметами, включая «отвращение ко всякой гражданской ответственности».

Однако в условиях России общеевропейские закономерности получают глубоко своеобразный поворот. Прежде всего для Тургенева существенно своеобразие той стадии, которая в русских условиях соответствует европейскому средневековью. Он считает, что в России место феодальной системы занимал патриархальный общинно-семейственный тип общественной организации. В записке «Несколько замечаний о русском хозяйстве и русском крестьянине» (1842) молодой Тургенев убежденно утверждает: «Удельная система тем и отличается так резко от феодальной, что вся проникнута духом патриархальности, мира, духом семейства... Тогда как на Западе семейный круг сжимался и исчезал при непрестанном расширении государства, — в России все государство представляло одно огромное семейство, которого главой был царь, «отчич и дедич» царства русского, недаром величаемый царем-батюшкой». От подобного представления о допетровской Руси писатель явно не отказался и позднее: оно отразилось в его романах (о чем уже шла речь во второй главе).

Именно особым характером патриархальных общественных отношений объясняет Тургенев специфику дальнейшего исторического развития России. В тургеневских представлениях гражданское сознание и гражданская активность людей неразрывно связаны с правовым характером отношений внутри общества. Между тем патриархальные отношения начисто лишены правовой основы. В той же записке 1842 года Тургенев прямо об этом говорит: «Семейные отношения по духу своему не определяются законом, а отношения наших помещиков к крестьянам так были сходны с семейными...». Отсюда его убеждение, что «патриархальное состояние», в котором Россия пребывала до Петра, воспрепятствовало ее «гражданскому развитию».

Тургенев не раз отмечал обусловленную этим специфику русского перехода к новому типу общественного устройства. Во Франции форма такого перехода — социальная революция, в Германии — духовный переворот, в России — административная реформа. Все в той же записке 1842 года, а позднее в «Записке об издании журнала «Хозяйственный указатель» (1858), в «Проекте программы «Общества для распространения грамотности и первоначального образования» (1860), наконец, в «Литературных и житейских воспоминаниях» (1869—1880) многократно повторяется мысль о чисто административном пути, которым шла русская история от времен Петра до времени освобождения крестьян. С этой мыслью обычно сливается другая — о «варварском», т. е. догражданском, доцивилизованном состоянии русского общества на современном этапе его истории. Тургенев насколько возможно недвусмысленно указывает на беззаконность крепостного права, на отсутствие «законности и ответственности во всех отношениях сословий между собой, в отношениях сословий и государства, государства и личности. Не раз отмечается очевидная гражданская неразвитость всех социальных групп русского общества, как высших, так и низших, отсутствие какой-либо общественной инициативы, сколько-нибудь авторитетного общественного мнения и т. п.

В письме Тургенева к Е. Е. Ламберт (1858) без труда находим такое суждение: «Ленив и неповоротлив русский человек и не привык ни самостоятельно мыслить, ни последовательно действовать». Речь идет о массовом, количественно преобладающем типе русского человека, свойства которого представляются Тургеневу сложившимися неизбежно. Писатель нигде не дает прямого объяснения их происхождения, но его размышления и творческие поиски обнаруживают два важных фактора, с которыми так или иначе связывается хаотичность и обывательский характер жизни масс в современной Тургеневу России. Первый из этих факторов — своеобразие процесса, разрушившего прежнее общественное единство. В европейских условиях этот процесс представляется связанным с духовным созреванием личности, с ее восстанием против схоластики, нормативной религиозности и авторитарного общественного порядка, с завоеванием автономии разума, наконец. Тургеневская статья о «Фаусте» содержит достаточно определенные суждения на этот счет. Распад патриархального общественного уклада на Руси мыслится иначе — как следствие его насильственного разрушения реформами Петра, которые, в свою очередь, рассматриваются как следствие безличной объективной необходимости, не связанной ни с какими духовными факторами. У Тургенева получается, что русский человек «отпадает» от традиционного целого как бы помимо собственной воли. Петровские преобразования недаром приравниваются (в «Воспоминаниях о Белинском») к государственному перевороту, так как «насильственные меры», исходящие свыше, просто поставили всю массу образующих общество людей перед фактом совершившихся перемен, состоявшихся без их участия и санкции. Поэтому отсутствие гражданского начала в общественных отношениях получило адекватное дополнение в виде полной неподготовленности к гражданскому развитию самого человеческого «материала» нации. Положение могло бы измениться, будь гражданская активность «задана» новой структурой общественных отношений. Но Россия далека от любой формы «свободных учреждений», и гражданское воспитание народа остается пока лишь предметом мечтаний. Таково твердое убеждение Тургенева.

Все эти представления о характере общественного развития России отражаются и в тургеневских романах. Но романы обнаруживают и другое — неожиданные последствия специфики русского прогресса. Важнейшим из них оказывается беспрецедентно мощная (в сравнении с Европой) вспышка личностного самоутверждения, явно связанная с переходным состоянием русского общества. Эта вспышка в известной степени созвучна подобной же вспышке на Западе: и там и здесь полная независимость и суверенность личности обоснована системой всеобщих ценностей. Но Тургенев обнаруживает принципиальное различие сходных явлений. В статье о «Фаусте» раскрывается «секрет» внутренней диалектики европейского индивидуализма: общечеловеческий характер выдвигаемых идеалов служит обоснованию личных потребностей («каждый хлопотал о человеке вообще, то есть в сущности о своей собственной личности»). Тургеневские романы открывают диалектику прямо противоположную: глубоко личные потребности их героев оказываются источником норм и ценностей, которые они стремятся сделать действительно всеобщими, утверждая их как общеобязательные основания нравственности и всей общественной жизни целой нации.

Духовную автономию русской личности отличает парадоксальное сочетание двух начал: беспредельной внутренней свободы и какой-то имманентной со-циальности всех стремлений и свойств свободного человека. В сравнении с европейским вариантом парадоксально и другое: соединение в одном человеке взаимоисключающих правд, каждая из которых не может быть отброшена. Наконец, на европейском фоне едва ли не аномалией выглядит предельная напряженность этого противоречия, его катастрофичность для человека. Последнее прямо определяется бескомпромиссным максимализмом запросов русской личности, ее всезахватывающей устремленностью к абсолюту. А в конце концов все возвращается к началу — к беспрецедентной инициативе отдельной личности, дерзнувшей заместить собой общество в целом и взять на себя его функцию установления универсальных жизненных норм.

Поэтому трагическое противоречие, разрывающее личность изнутри, на взгляд Тургенева, неразрешимо в ее внутреннем мире. Разрешением этого противоречия могла бы явиться лишь всеобъемлющая гармония, которая позволила бы снять антагонизм между идеальным и реальным, полной переделкой человеческода жизни и возможностыо единства с людьми, живущими сейчас, между дерзновенным поиском и постоянной связью с «почвой». Иначе говоря, это противоречие могло бы разрешиться только появлением единой общенациональной цели — социальной и духовно-нравственной, — которая связала бы всех русских людей в гигантское сообщество искателей истины и справедливого устроения жизни. Ни один из тургеневских героев не представляет себе сознательно подобной перспективы. Но объективно только она одна и может их удовлетворить. К такому выводу приводит знакомство с их духовным опытом и трагической судьбой.

Причем все эти запросы и порывы предстают в тургеневских романах проявлением глубочайшей объективной потребности национального развития. В современных исторических условиях она прорывается лишь в виде индивидуальных стремлений отдельных людей, но такая форма проявления не отменяет общественной природы этой потребности. Отсутствие «сильного гражданского быта» (письмо к Е. Е. Ламберт от 9 мая 1856 года) и всякой общественной самодеятельности объясняет для Тургенева появление в русских условиях своеобразной формации личности, претендующей на социально-нравственную миссию общенационального масштаба. В свете взглядов писателя на современное состояние общества и ход русской истории закономерны особенности тургеневских героев-максималистов: безграничность их духовной свободы, социальная направленность их личных потребностей, грандиозность их требований к миру. Столь же закономерно их изначальное отталкивание от всей доступной их восприятию объективной социально-исторической действительности, их полное и безысходное социальное одиночество, отсутствие в окружающем мире какой-либо опоры для их стремлений (хотя в этих стремлениях и проявляется «глубинная» историческая необходимость).

Современное состояние России ведет к появлению такой личности с логической неизбежностью. Для Тургенева очевидно, что все "хоровые" силы русского общества неспособны взять на себя инициативу его целенаправленного преобразования. Так создается ситуация, в которой эта функция переходит к отдельной личности, потому что, кроме нее, эту функцию просто некому на себя взять. А личность, со своей стороны, объективно нуждается в такой именно роли. Сама природа личности, требующая высшего оправдания ее краткого и неповторимого существования, вынуждает ее вновь и вновь пытаться внести в общественную жизнь идеальные критерии и цели. Коль скоро общество не выдвигает необходимого личности идеала, она вынуждена выдвинуть его сама - выдвинуть и утвердить как абсолютную, общезначимую ценность. Титанизм русской личности предстает у Тургенева своеобразным следствием "варварского" состояния России, результатом отсутствия в ней нормальных условий "гражданского развития".

В способности выдвинуть идеалы, претендующие на абсолютность и универсальность, в способности утвердить эти идеалы ценой собственной жизни заключается для Тургенева величие его героев и в то же время - основа их исторического значения для России и человечества. Практическое воздействие героя-максималиста на массу людей и окружающие обстоятельства всегда несоразмерно его ценности. С практической точки зрения его жизнь может считаться бесплодной. Но значение его духовного поиска, борьбы и страданий - в другом. Существование героев-максималистов восстанавливает достоинство их нации, униженное безлично-механическим ходом русской общественной жизни, зависимостью ее прогресса от слепой необходимости или произвола власти, пассивным подчинением всех русских сословий их социальной судьбе. Если исключить главных героев тургеневских романов из общей картины русского общества, построенной этими романами, то перед нами просто отсталая, полуварварская страна с неопределенным будущим. Но благодаря людям уровня Рудина и Базарова, Лизы и Елены русская нация уже в настоящем обретает значение великой, потому что стремления, искания, судьбы этих людей несут в себе небывалое и неповторимое решение общечеловеческих проблем. Тем самым обеспечен незаменимый вклад России в нравственный и социальный прогресс человечества и, значит, ее объективное право на мировую роль. "К такому выводу приводит каждый, из романов 50-х — начала 60-х годов, наиболее отчетлив этот вывод в «Отцах и детях».

Однако мысли о титанизме русской героической личности, о мировом значении ее исканий не заслоняют в глазах Тургенева трагизма ее положения. Удовлетворить ее жажду гармонии может только национальное единство, основанное на всеобщем стремлении к идеалу общественного и нравственного совершенства. Но, по убеждению Тургенева, специфика русской истории исключает (во всяком случае, в обозримых пределах) национальное сплочение на такой основе. Для Тургенева очевидна неустранимость разрыва между «титанической» формацией личности, открытой его романами, и массовым типом русского человека. Судя по статье «Гамлет и Дон-Кихот», подобный разрыв представлялся Тургеневу универсальной ситуацией, постоянно повторяющейся на поворотах истории. Но в русских условиях эта ситуация оказывается роковой для категории героев, потому что делает невозможным появление общенациональной цели, способной воссоединить их с другими людьми, с органическим ходом живой жизни.

Нельзя сказать, чтобы «гражданское воспитание народа» рисовалось Тургеневу чем-то совершенно невозможным. Тургенев верил (и здесь главный источник его либеральных иллюзий) в особую роль государственной власти, закономерно вытекающую, по его мнению, из своеобразия русской истории. Тургенев верил, что в России самодержавная монархия может оказаться силой, способствующей прогрессу. Пример петровских преобразований внушал уверенность и позволял надеяться на дальнейшую европеизацию страны, на распространение начал цивилизации в народе, на развитие каких-то форм общественной самодеятельности.

Но парадокс тургеневского мышления заключается в том, что такой благоприятный (по меркам либерализма) исход не означает у Тургенева разрешения проблем, терзающих его главных героев. Воссоздание в России «обычных» условий европейской общественной жизни — достижение слишком ограниченное в соизмерении с максималистским размахом их идеалов, с всеобъемлющим и абсолютным характером необходимой им гармонии. Они из породы мучеников «последних вопросов», и никакие частичные «исправления» человеческой жизни вообще не могут их удовлетворить.

Основные трагические коллизии тургеневских романов неразрешимы для их автора даже в перспективе предвидимого будущего. В статье «Гамлет и Дон-Кихот» Тургенев утверждал, что противоречие между «героем» и «толпой» в конечном счете всегда снимается: «Масса людей всегда кончает тем, что идет, беззаветно веруя, за теми личностями, над которыми она сама глумилась, которых даже проклинала и преследовала... » . Конкретные истории тургеневских героев оснований для такого утверждения не дают. В реальном контексте романов 50-х — начала 60-х годов не видно признаков того, что хотя бы в будущем масса людей, «беззаветно веруя», пойдет по пути Рудина, Лизы, Елены, Базарова. Максималистская природа их целей явно исключает превращение этих целей в массовые нормы. Неудивительно, что в каждом новом романе читатель встречается все с той же ситуацией социального одиночества центрального героя или героини и со все той же неразрешимостью основного противоречия их сознания и жизни.

Для Тургенева исключена и та синтетическая точка зрения, которая позволила бы воспринять неразрешимый конфликт личности и общества как внутреннее раздвоение какого-то более широкого целого. Тургеневское мышление не предполагает высшей цели бытия, которая включала бы идеальные человеческие стремления в объективную логику миропорядка. У Тургенева притязания личности опровергаются не только законами общества, но и законами природы. «Ничтожество» любой, даже титанической личности перед этими законами замыкает круг противоречий, обрекающих тургеневских героев на трагическую судьбу.

Тургеневу ясно, что «космическое сиротство» личности является первоисточником ее социальных стремлений и что вся ее социальная активность по существу направлена на поиски того, в чем отказывает ей природа. Личности необходимо объективное обоснование ее ценности, и вот равнодушие природы вынуждает искать это обоснование в сфере общественных отношений. В мире, из которого исключено все трансцендентальное (а как раз таков тургеневский мир), другой альтернативы нет. Отсюда вытекает неизбежная потребность личности в общезначимых социально-нравственных идеалах, в неразрушимой, одухотворенной и гармонической связи с обществом. Эта потребность втягивает личность в русло общественной жизни, а здесь и настигают ее страдание и гибель.

Сознанием неразрешимости противоречий, взрывающих внутреннюю жизнь личности и ее отношения с обществом, определяется своеобразие художественного единства в тургеневских романах, то равновесие обузданных противоположностей, за которым легко угадывается невозможность их примирения. За этим равновесием — неустранимое расхождение двух художественных «систем отсчета», противостоящих друг другу на всем протяжении романа. Одна исходит из личности, из ее стремлений, идеальных критериев и требований к миру. Для другой исходной «посылкой» оказывается процесс жизни в целом. Слить эти две системы воедино Тургенев бессилен: для них не находится «общего знаменателя». Нет и возможности предоставить им полную свободу самопроявления: это взорвало бы целостность тургеневской мысли. Существует только один приемлемый для автора выход: уравновесить противоположности таким образом, чтобы одна не могла возобладать над другой, превратившись в главенствующую. На это и направлены усилия Тургенева-романиста.

Результат его усилий — гармоническая закругленность структуры романа, по существу противостоящая неразрешенности раскрытых здесь социальных и нравственных коллизий. Поэтическая гармония несет в себе своеобразное разрешение этих коллизий, разрешение художественное, но вместе с тем способное вывести к определенной жизненной позиции. Относительная автономность двух систем — одна из предпосылок такого результата. Но, может быть, важнее дополнителъность этих систем, отношения взаимного корректирования, возникающие между ними.



Заключение



Взаимное корректирование двух противоположных правд — личностной и вселенской — приводит к итогу, позволяющему дорожить даже обреченным и загубленным. В широком контексте тургеневских романов идеальные стремления и героическая бескомпромиссность предстают как нечто неоспоримо самоценное. За ними признается назначение совершеннейших проявлений жизни — этим определяется безотносительность и безусловность их достоинства. Утверждение глубоко своеобразных ценностных ориентаций — едва ли не главная заслуга Тургенева-романиста. С этой заслугой связано значение его романов для эпохи общественного перелома пред- и послереформенных лет. «...Тургенев интересен, — писал П. Н. Саккулин,— и притом бесконечноинтересен... как большой и мыслящий художник, стоявший на грани двух культур и — на страже культуры». Достоинство последней формулы — ее точность. Если видеть главную функцию культуры в повышении нравственной дисциплинированности мышления, чувств и общественного поведения людей, то громадная культуротворческая (и соответственно культуроохранительная) роль тургеневских романов не подлежит сомнению. Сам художественный строй этих романов воплощает определенную норму духовно-нравственного отношения человека к миру, норму, облагораживающую и очищающую, способную обеспечить неуязвимо-достойную позицию в ситуациях противоречивых, затруднительных и смутных. Как раз такими были кризисные ситуации 60-х — 70-х — 80-х годов XIX века с их специфической обстановкой ненадежности достижений прогресса, неопределенностью перспектив, неразрывной сплетенностью утопических мечтаний, разочарований и тревог. В эту атмосферу Тургенев вносил ориентиры, обладавшие высокой нравственной надежностью. При таких ориентирах даже беспросветный политический скептицизм не отменял для человека идеи гражданской активности и не лишал его способности к самопожертвованию. Те же ориентиры могли быть источником особой душевной настроенности, при которой искренняя и глубокая мировая скорбь не мешала человеку страстно любить жизнь и переживать ощущение ее полноты. Наконец, это были ориентиры, позволявшие органично совместить религиозно-философский агностицизм (в отношении вопросов о смерти, о боге, о цели всего сущего и т. п.) с отстаиванием необходимости высшего смысла для конечного и бренного человеческого существования. В общем, нормой представлялся такой уровень духовной воспитанности (это понятие здесь наиболее уместно), на котором жизнь человека достигает максимальной независимости от неблагоприятных обстоятельств и от своих собственных элементарных импульсов, не нуждаясь в то же время в какой-либо трансцендентальной или умозрительной опоре. Выдвигая эту форму внутренней культуры в качестве эталона, Тургенев создавал систему ценностей чрезвычайно актуальную. Ее значение не сразу поняли современники писателя. Но в необходимости этих ценностей никогда не сомневался он сам, назвавший себя в письме к Толстому (1856) «писателем ».







Библиография



1. Лебедев Ю.В. “Биография писателя. Иван Сергеевич Тургенев” М., Просвещение, 1989 г.

2. Маркова В.М. “Человек в романах Тургенева” Л., Издательство Ленинградского университета, 1975 г.

3. Пустовойт П.Г. “Иван Сергеевич Тургенев – художник слова” М., Издательство Московского университета, 1980 г.

4. Ермолаева Н.Л. “Роман И.С.Тургенева “Дворянское гнездо” жур. ”Литература в школе” № 1, 2006 г.

5. Тургенев И.С. “Романы” М., Детская литература, 1970 г.

6. Тургенев И.С. “Избранное” М., Современник, 1979 г.

7. Internet: http://www.coolsoch.ru/

8. Internet: http://www.5ballov.ru/

9. Internet: http://www.referat.ru/

10. Internet: http://www.allsoch.ru/

11. Internet: http://www.zachot.ru/

12. Internet: http://www.studik.gov/



© Рефератбанк, 2002 - 2024