Анализ обыденного языка: общая характеристика направления

В конце 20-х — начале 30-х годов в Англии сформировался тип философского ана лиза (впоследствии приписываемый позднему Витгенштейну), основной цель ю которого провозглашается анализ обыденных форм рассуждения. Он возни к в противовес как традиционному техницизму философии, так и формализов анному анализу в его феноменалистическом и физикалистском вариантах. Х отя этот тип анализа иногда применяется к специальным языкам математик и и физики, однако его основным предметом является обыденный язык. Средс твом проведения этого анализа и формулировки его результатов также в ос новном является обыденный язык. И хотя представители этого типа анализа нередко пытаются выйти за пределы языка, чтобы осмыслить лежащие в его о снове понятия, однако их внимание почти всегда направлено на общеупотре бительные выражения. Анализ обыденного языка и в терминах обыденного языка, конечно, не являе тся чем-то новым в западной философии. Как отмечает Дж. Пассмор, мы встреча емся с ним уже в диалогах Сократа, а затем в различных «восстаниях» проти в технического жаргона уже установившихся школ, — восстаниях, связанны х с именами Гоббса, Локка и Джеймса. Однако большинство этих восстаний пр отив техницизма философии было поднято в знак протеста против технициз ма одной отрасли философии и в интересах другой, так что все они вводили с вою собственную техническую терминологию. Современный анализ обыденно го языка отличается от своих предшественников тем, что он является проте стом не против техницизма одной какой-то частной отрасли философии, а пр отив самого техницизма в философии. Он выдвигается не в интересах какой- то частной отрасли философии, а в интересах изгнания путаницы из философ ии и облегчения понимания как самого мультиформного философского диск урса, так и собственных интроспекций посредством сравнительного изуче ния форм обыденной речи. Если мы рассмотрим существующие представления о языке как об объекте ос мысления и исследования, то увидим, что эти представления нетождественн ы в различных видах теорий языка. При этом на протяжении более двух тысяч лет европейской традиции исследований языка философские и эмпирически е теории языка не имели строгого разграничения (например, диалог Платона "Кратил" считается лингвистами первым в Европе специальным сочинением п о лингвистике), и лишь в последние два столетия различия в подходах оформ ляются в самостоятельные области исследования как в рамках философии, т ак и в позитивной науке. Здесь мы попытаемся охарактеризовать несколько различных абстракций я зыка, используемых в различных видах теорий, и проследить их взаимодейст вия и трансформации в связи с развитием собственно теоретической филос офии. Можно выделить несколько абстракций языка: применяемая в логике; в аналитической философии; в филологии и герменевтике; в структурализме; семиотике; в лингвистике. 1. К. Айдукевич писал о разных принципах идеализации языка, используемых л огикой и лингвистикой. Согласно нему, главное различие между лингвистик ой и логикой состоит в том, что предмет исследования в лингвистике — ест ественные языки, тогда как логика заинтересована формальными языками. О тносительная простота языков, изучаемых логиками, позволяет им выяснят ь структуры этих языков более четко, чем это является достижимым для лин гвистов, анализирующих исключительно сложные естественные языки. Ввид у того, что языки, изучаемые логиками, используют отношения, скопированн ые с естественных языков, логики способны внести существенный вклад в об щую теорию языка. По всей вероятности, результаты анализа, предпринятого логиками, не могут быть применимы simpliciter к эмпирически данным естественным языкам, а их исследования, игнорирующие некоторые характерные особенно сти естественных языков, нуждаются в существенных исправлениях, если он и претендуют на описание естественных языков. Ситуация здесь подобна то й, которая имеет место в физике: физик также формулирует теоремы для идеа льно упрощенных случаев, которые не происходят в природе вообще — он фо рмулирует законы для идеальных газов, идеальных жидкостей, говорит о дви жении при отсутствии трения и т.д. Для этих идеализированных случаев мож но установить простые законы, которые значительно способствовали бы по ниманию того, что происходит в действительности и что, вероятно, осталос ь бы неизвестным физике, если бы она пробовала рассматривать действител ьность непосредственно, во всей сложности. Поэтому языки, анализируемые логиками, могут быть рассмотрены как идеализация естественных языков[19] . Итак, согласно такой точке зрения, репрезентативной по крайней мере для классической логики, можно сказать, что используемые в логике и в лингви стике абстракции языка различаются тем, что логика применяет метод идеа лизации, а лингвистика эмпирически описывает естественные языки, не исп ользуя идеализации. 2. Это различение, вероятно, может быть эксплицировано в качестве исходно го допущения при философствовании "логикоморфном" — аналитическом. Что бы оправдать отсутствие специальной информации о естественном языке к ак объекте исследования, в аналитической традиции объявляется объекто м некий "обыденный язык", известный всем, в том числе и философам, для чего ф илософ вынужден играть языковую роль "человека с улицы", коряво строящег о предложения — во всяком случае, не заботящегося о стиле. Естественно, н е все хотят играть эту роль, или, во всяком случае, играют ее по-разному, в ре зультате чего абстракции обыденного языка не хватает очевидности: у каж дого он разный — обращаясь к обыденному языку", исследователи неизбежно имеют дело не с чем иным, как с собственной языковой компетенцией. Для лег итимации этого положения привлекается аргумент невозможности индивид уального языка (являющийся предметом одной из самых широких дискуссий в аналитической философии с 60-х годов по наши дни), но он не снимает факта нет ождественности трактовки самого понятия "обыденный язык" в аналитическ ой философии. К этому обыденному языку объявляются применимыми (пусть не всегда и/или с оговорками) правила, установленные для формальных языков. ( Лингвистика на определенном этапе также не избежала этого соблазна, но у же с 50-х годов он оказался практически полностью отброшен.) Аналитические теории коммуникационного намерения, концентрирующиеся на употреблении выражений в речевых ситуациях, также, как правило, разде ляют эту абстракцию объекта. 3. Другое направление философских исследований языка — герменевтика — впадает в противоположную крайность, рассматривая в качестве своего об ъекта язык как не столько лингвистическую, сколько филологическую абст ракцию, совокупность литературных текстов. Идеализация здесь носит хар актер не столько обобщения, сколько метафоры. Поэтому герменевтика оста ется на удалении от эмпирической теории языка, как и аналитическая филос офия. Наиболее важны здесь два принципа: идея системности знака и ее методологические следствия — прежде всего отведение семантической роли синтагматическим отношениям в языке, при знание зависимости значения знака от его окружения и внутренней формы; семантическая релевантность интерпретации. 4. Еще одно направление исследований языка, которое может быть названо (с с уществнным скрипом) собственно философским — структурализм. Истоки эт ого философского течения находятся в методологии специальной теории я зыка — Соссюровой (восходящей в этом отношенгии к Лейбницу) лингвистики , согласно которой возможно вневременное квантитативное изучение сист емы языка, основанное на отношениях, а не на индивидуальности элементов или их материальности. Наиболее важные здесь принципы: каждый элемент языка существует лишь в силу его отношений к другим элеме нтам в составе системы; отношения в рамках системы доминируют над элемен тами; подобно языку могут быть рассмотрены некоторые другие системы, действу ющие в человеческих обществах, – фольклор, обычаи и ритуалы, отношения р одства и т.д., а в предельном смысле — вообще любые системы: все они могут и зучаться, подобно языку, лингвистически, в частности формализоваться те ми или иными точными способами (семиотика). 5. Специфика абстракции языка, используемой в семиотике, связана с акцент ом на знаковой природе языка. При этом понимание языка как знаковой сист емы не свойственно исключительно семиотике; с этим согласны, вообще гово ря, все теории языка. Но именно семиотика исходит из допущения о том, что в се свойства языка могут быть объяснены через свойства знака. Можно сказа ть, что семиотика является не собственно философским, а самостоятельным направлением исследований именно в силу того, что в центре ее внимания н аходится знак как предмет, а не проблема значения. Этим объясняется, например, то обстоятельство, что два основателя семиот ики, философы Ч.С.Пирс и Ч.У.Моррис — мыслители во многом противоположные . В их подходах к проблеме значения обнаруживаются совершенно различные эпистемологические установки (неокантианская и бихевиористская соотв етственно), что не помешало Моррису принять за основу работы Пирса по зна ковым системам при формировании семиотики как научной дисциплины. 6. С точки зрения методологии лингвистики ее трактовка как эмпирической дисциплины (например, в подходе Айдукевича, с которого мы начали рассмот рение), не использующей идеализации, оказывается недостаточной. Правоме рнее, видимо, говорить здесь об используемом в лингвистике ином типе абс тракции — использующем при идеализации достаточно сложные принципы: с истемный и процессуальный. Лингвистическая абстракция не представл яет собой единого целого, разделяясь как минимум надвое в соответствии с усмотренной Гумбольдтом дистинкцией между таким представлением языка , согласно которому индивидуальные речевые акты являются окказиональн ыми проявлениями устойчивой нормы, и таким, согласно которому язык являе тся созидающим процессом, осуществляющимся в ходе порождения текста. В с оответствии с этим существующие подходы к анализу природы значения мог ут быть распределены в зависимости от их отношения к трактовке языка как знаковой системы. Одно и то же синхронное явление в языке может рассматр иваться с двух точек зрения: статически, когда мы констатируем само нал ичие этого явления и его собственные отличительные признаки; процессуально, когда мы стремим ся определить, в результате какого процесса оно возникает или же преобра зованием какой единицы (или единиц) может считаться. В одном случае мы рассматриваем анализируемое явление как непосредств енную данность, в другом — как данность, выводимую из неких единиц, прини маемых за исходные, и как следствие определенных операций, с ними соверш аемых; нашей целью оказывается описание динамики возникновения единиц ы, или же ее динамическое представление. В первом случае знак рассматривается как элемент статической системы. П ри этом его определяют как двуединую сущность, имеющую план выражения (о значающее) и план содержания (означаемое), где означающее — феноменальн ый, чувственно воспринимаемый объект, который символически представля ет и условно отсылает к обозначаемому им предмету (явлению, свойству, отн ошению). Во втором случае знак может быть рассмотрен как элемент динамической си стемы — процесса передачи информации. Такие модели учитывают, с одной с тороны, актуализацию значения в процессе коммуникации, с другой — измен ения в значении языковых единиц в связи с изменениями, которые претерпев ают обозначаемые реалии во внешнем мире и с тем, как эти изменения трансф ормируются в сознании носителя языка и языкового сообщества. В этом случ ае в языковом знаке обнаруживаются три плана: план выражения и план соде ржания, соотношение которых может определяться так же, как в предыдущем случае, а также план интерпретации сообщения реципиентом[20] . В соответств ии с этим в структуре знака выделяются не два, а три, четыре, пять и более ко мпонентов. Различие указанных подходов может быть рассмотрено в связи с разными эп истемологическими парадигмами, поскольку оно отражает отказ от характ ерного для репрезентационизма статичного подхода к исследованию знани я. Для теорий языка это может означать, что внимание методологии переклю чается с проблемы обоснования языкового знания (т.е. проблемы философско й) на проблему строения и развития самой теории. Является ли такое следст вие единственным? Для ответа на этот вопрос надо проследить последовате льность трансформаций статико-динамической контроверзы в связи с разв итием эпистемологии. Противопоставление динамических и статических моделей характерно для различия между двумя важнейшими традициями теорий языка в древнем мире — индийской и греческой[21] . В то время как в античной грамматике господст вовал принцип, который можно было бы назвать принципом целостного образ ца (а холистическими образцами являлись не только парадигмы, но и состав ляющие их отдельные нерасчлененные формы), у древнеиндийских грамматис тов любые составные единицы констатировались образующим их правилом. Н о само противопоставление динамических моделей статическим могло найт и свое теоретическое обоснование лишь после того, как сосуществование д инамического и статического начал было признано сущностным свойством языка как такового. От Платона до Гумбольдта теории языка не разделялись на философию языка и лингвистику. С классической древности до конца XVIII в. лингвистика не был а отделена от логики и ее предметом (как части тогдашней логики и философ ии) считались единые общечеловеческие способы выражения мысли. Обособл ение лингвистики произошло в XIX в. и связано с выработкой эволюционного в згляда на язык, позволившего идентифицировать предмет лингвистики — р азличные языки в их истории — как самостоятельный предмет, отличный от предмета любой другой науки. В ходе развития лингвистических учений можно выделить следующие главн ые направления, последовательно сменявшие друг друга в качестве домини рующих: логическое, сравнительно-историческое, структурное и конструкт ивное. Первое из них в равной степени принадлежит собственно философии ( период с V в. до н. э. по начало XIX в.). При этом, поскольку теории языка разрабат ывались философами, то они, как правило, входят в их общефилософские сист емы и связаны с метафизическими и эпистемологическими установками; пос ледние же зависят от идей времени. Когда Декарт повторно ввел главные темы античности в представлении сущ ностного разделения сознания и тела, эпистемологически основной среди них оказался репрезентационизм (опора на представление). Согласно этому принципу, ментальные объекты представляют вещи внешнего по отношению к сознанию мира, а мышление подразумевает манипуляцию этими представлен иями. Такой последовательный дуализм породил серьезные проблемы. Важны м следствием из картезианской доктрины стал репрезентационистский ске птицизм: представления не имеют никакой необходимой связи с представле нной вещью. Соответственно, анализ отношения языка к внешнему миру в "логическом" на правлении исходит из допущения о том, что наше знание, выражаемое средст вами языка, есть знание о внешнем мире, трансцендентном по отношению к эт ому знанию и языку. Отношение языка к сознанию играет в здесь подчиненну ю роль: от "лектона" стоиков до "знака" Локка (и, с определенными оговорками, вплоть до многих современных вариантов "денотации" и "референции" или "инт енциональности") элементы языка полагаются аналогами элементов сознан ия, заключающего о внешнем мире. Анализ языка выступает на этом этапе одн им из средств логики; язык рассматривается как средство формирования и в ыражения мысли. Отсюда следует отождествление логических и языковых ка тегорий, восходящее к Аристотелю и наиболее полно воплощенное в картези анских грамматиках. Язык рассматривается лишь с точки зрения его функци онирования как данная и неизменная система средств общения и выражения мысли. Заложенное Декартом различение естественных наук и философии было реа лизовано только с Кантом. Постановка вопроса об отделении философии от н ауки стала возможной благодаря представлению, согласно которому главн ой областью философии является "теория познания", или эпистемология — т еория, отличная от наук, потому что она была их основанием. Отвечая на вызо в Юма, Кант определил то направление исследований, согласно которому в ц ентре находится вопрос не о том, познаваем ли мир, а о том, каким образом во зможно, как возникает и организуется наше знание. Таким образом Кант тра нсформировал старое представление философии — метафизики как "царицы наук" (поскольку она занималась тем, что наиболее универсально и наимене е материально) — в понятие "наиболее базисной" дисциплины — дисциплины оснований[22] . Важнейшую роль здесь приобрела Кантова идея формирования опыта, относя щегося к несинтезированной интуиции так же, как форма к содержанию. Разу м признается активным на всем протяжении процесса познания: "опыт сам ес ть вид познания, требующий участия рассудка, правила которого я должен п редполагать в себе еще до того, как мне даны предметы, стало быть, a priori "[23] . Акт ивность идей разума основана на представлении, определяющем нечто в отн ошении данных опыта до того, как они даны: мы можем знать объекты только в том случае, если мы их "учреждаем", или конституируем, как стали впоследств ии говорить неокантианцы. Подобные представления переносятся на область языка И. Гердером и В. фо н Гумбольдтом, которые подчеркнули, что язык есть прежде всего "созидающ ий процесс", а не только результат этого процесса. Положение Гумбольдта о том, что язык есть не продукт деятельности ( ergon ), а сама деятельность ( energeia ), бы ло направлено против представлений о языке как о механизме и имело своей целью привлечь исследователей к изучению творческого характера этой д еятельности. Гумбольдт рассматривал каждый язык как самодовлеющую сис тему, не готовую, а вечно и непрерывно создаваемую, как деятельность, выра жающую "глубинный дух народа". Одним из важнейших следствий такого подхода оказалось осознание того ф акта, что каждый язык имеет свои особенности, отличающие его от других яз ыков, и эти особенности познаются в сравнении. Это привело к возникновен ию сравнительно-исторического языкознания (радикальным вариантом кото рого стало психологическое направление, отрицающее какие-либо существ енные связи с логикой), а в дальнейшем структурной лингвистики, редуциро вавшей представления о языковых универсалиях до минимума и акцентиров авшей внимание на описании наблюдаемых в языке форм с целью вывода частн ых категории и классов для каждого конкретного языка. Другим важным следствием динамического подхода стало усвоение системн ых представлений, согласно которым подлинной и основной реальностью вы ступает не отдельный факт какого-либо языка, а язык как система, каждый эл емент которой существует лишь в силу его отношений к другим элементам в составе системы. Эти представления стали основополагающими для иденти фикации лингвистики как научной дисциплины, а наиболее последовательн ое их развитие приводит к формированию холистических представлений. Соответственно, по-иному стали изучаться с вязи языка с коллективным и индивидуальным сознанием. Герменевтика, сло жившаяся как общая теория интерпретации, впоследствии трансформируетс я в собственно философское учение средствами феноменологии: сознание п онимается как поле значений, открытых для интерпретации, и это поле имее т выраженно системный характер. Поэтому герменевтика сегодня находит м ножество точек соприкосновения, в том числе и методологических, с семиот икой, развивающейся без особых контактов с аналитической философией, но смыкающейся с лингвистикой и более широкими структуралистскими исслед ованиями. Согласно Н.Гудмену, вообще не существует т акой вещи, как неструктурированные, абсолютно непосредственные сенсор ные "данные", свободные от классификации. Все восприятие определено выбо ром и классификацией, в свою очередь сформированными совокупностью уна следованных и приобретенных различными путями ограничений и преференц ий. Даже феноменальные утверждения, подразумевающие описание наименее опосредованных ощущений, не свободны от таких формообразующих влияний. Согласно Гудмену, действительн ость не скрыта от нас. Однако систематически постигать ее можно не тольк о одним способом, но множеством способов. Конечно, существуют системы, не согласующиеся с нашим опытом; но вместе с тем имеется и множество различ ных систем, которые "соответствуют" ( fit ) миру, причем некоторые из них предс тавляют собой полностью равнозначные альтернативы. По замечанию Г. Кюнга, "современная аналитическая философия по большей ч асти просто пользовалась следствиями из открытия Гудмена"[24] . Однако еще одним источником критики "картезианского мифа" стала программа логичес кого анализа языка, в которой вопросы о содержании сознания и о возможно сти познания связывались с вопросом о правилах языка. Важные для нас идеи здесь могут быть описаны следующим образом. Если ист ина — соответствие мысли своему объекту, то мы не в состоянии истинно по мыслить нечто без отсылки к миру, внешнему по отношению к сознанию. Вопро с о том, каким образом мы можем помыслить что-либо, означает в этом случае вопрос о том, каким образом мы можем помыслить что-либо, трансцендентное содержанию сознания. Следовательно, с репрезентационистской точки зре ния мы не в состоянии заключать об вещи, помысленной самой по себе, вне зав исимости от ее отношения к сознанию. По различению Д.Ф.Пирса, язык, знак ко торого функционирует по такому принципу истинности, будет феноменалис тским языком - в противовес феноменологическому языку, не ставящему вопр оса о наличии у предмета мысли самостоятельного бытия, не зависящего от человеческого мышления. Язык, о котором идет речь в "Трактате" Витгенштейна, является феноменолог ическим в наиболее общем смысле, полагающем, что язык имеет дело с некото рыми данностями, "объектами знакомства", но не касающемся их онтологичес кого статуса. Впоследствии Витгенштейн отказывается от своей программ ы перевода фактуальных предложений на феноменологический язык, поскол ьку, во-первых, вообще отказывается от идеи перевода на некоторый базовы й язык, а во-вторых, его внимание привлекает идея феноменалистского язык а — чисто сенсорного, фиксирующего эмпирические ощущения языка, заключ ающего о независимых объектах. Именно от такого типа языка он впоследств ии отказывается как от невозможного в "Философских исследованиях". Таким образом, эволюция, проделанная сторонниками логического анализа языка вместе с Витгенштейном — это путь к различным вариантам абстракции "обы денного языка", интерпретируемой с различной степенью физикализма. На первый план в философии языка окончательно выходит проблема значени я, и именно этот факт объединяет ее с логикой, но он же и предоставляет фил ософии языка самостоятельную, ни к чему не редуцируемую концептуальную область, в которой впоследствии располагаются прагматические, бихевио ристские, аналитические теории значения, являющиеся следствиями из кон цепции значения как употребления. После "Философских исследований" считается общепризнанным, что значени е слов определено как дискурсом, так и ситуацией, что предложения могут и меть больше чем одно значение, и т.д. Источником значения в таких теориях традиционно признается конвенция, фактически действующая между членами языкового сообщества. Попытки св язать понятие конвенции с конкретным языковым материалом делались при обсуждении гипотезы Сепира — Уорфа. Вместе с тем такие каузальные теори и референции, как подход Крипке — Патнэма, существенно расширяют предел ы конвенции, моделируя событие ее заключения ("церемония первого крещени я", "предъявление образца"). Этот подход реализуется в ряде "расширенных" ( broad ) теорий референции (С. Крипке, Х. Патнэм, К. Доннелан, Р. Бойд, Г. Эванс и др.; с м. §§ 10.4.2 — 10.4.4), использующих семантику возможных миров и другие техническ ие средства для придания теории референции некоторого социокультурног о измерения. Анализ таких теорий показывает, что используемые в них пред ставления о репрезентации обладают существенными отличиями от "класси ческого" репрезентационизма: репрезентация в них предстает так или инач е опосредованной[25] . Конструктивные модели языка идут еще дальше, помещая в центр своего вним ания даже не факт, а процесс установления связи между знаком и его рефере нтом и полагая этот процесс интендированием, или конституированием. При таком подходе сам избранный для каждой знаковой системы способ идентиф икации индивидов порождает тот факт, что индивиды имеются в наличии, и оп ределяет, каких и сколько индивидов мы обнаруживаем. В этом смысле Гудме н говорит, например, что мы "делаем" звезды, используя язык со словом "звезд а" и таким образом "делая" звезды релевантными для нашей языковой системы единицами. "Мы создаем звезды в том же отношении, что мы создаем созвездия , соединяя их части и разграничивая их пределы"[26] . Н. Хомским была предпринята попытка реализовать в специальной лингвист ической теории конструктивные методологические принципы, почерпнутые у Куайна и Гудмена. В инициированном таким образом генеративном направл ении понятие трансформации играет в модели описания языка центральную роль. Трансформация понимается прежде всего как констатация структурн ых отношений между парой конструкций, при которой сами эти отношения рас сматриваются как если бы они были процессуальными ( as though it were a process ). Лингвистич еская интерпретация процесса интендирования референта будет выглядет ь здесь следующим образом. Ясно, что констатация подобных структурных от ношений может быть процессуальной лишь тогда, когда трансформационное правило фиксирует все операции, необходимые для превращения одной конс трукции в другую. Тогда, если признать трансформацию частью деривационн ого процесса, лингвистическая сущность которого состоит в последовате льном изменении значения через последовательные изменения формы, то тр ансформационное правило не может быть исключительно правилом формальн ого или структурного преобразования одних единиц в другие и должно соот носить эти последние с наступающими изменениями в значении. Итак, развитие философии языка может быть рассмотрено как связанное с ра зличением репрезентационистской и конструктивистской установок. Поскольку Декарт радикально отделил идеи, составляющие содержание соз нания, от внешнего мира, трансцендентного по отношению к этим идеям, пост ольку спор о возможности познания действительности, начиная с Декарта и кончая Х I Х – ХХ веками, носил отпечаток парадигматической противопост авленности реализма и анти-реализма. Вопрос формулировался так: познаем ли мы только наши собственные идеи, "образы" вещей или мы можем заключать о существовании и даже свойствах внешнего мира, скрытого "позади наших ид ей? Главных позиций было три: а) реализм: существует независимый от человеческого сознания внешний ми р, и мы можем раскрывать его существование и его устройство; б) позиция Канта: существует "вещь в себе", но она, будучи таковой, для нас не познаваема; в) анти-реализм: допущение действительности, существующей независимо от нашего сознания, бессмысленно. Ядро, общее для всех трех позиций, заключалось в убеждении, что мы можем не посредственно познавать лишь нас самих и наши собственные идеи. Это знач ит, что если вообще и имеется существующая "сама по себе" действительност ь, то она доступна не прямо, а лишь косвенно, через посредство причинного у мозаключения. Сегодня философы-профессионалы как феноменологического, так и аналити ческого толка называют подобное фундаментальное убеждение "картезианс ким репрезентационизмом", который, по мнению Г.Кюнга, практически повсем естно отброшен[27] . Для философии языка это означает признание недостаточ ности традиционного, наиболее общего не только для логикоморфного подх ода допущения о том, что мы имеем дело с языковыми выражениями таким обра зом, что они указывают нам на определенные положения дел, события, факты, с итуации, независимые от самих языковых выражений и являющиеся "данными" заранее. Этой парадигме противостоит конструктивистская, для которой характерн ы отклонение понятия "данного", отказ от проведения различия между воспр иятием и осмыслением (и, следовательно, от всех такого рода подходов к дих отомии наблюдения/теории для науки), отказ от априорности в пользу измен енного взгляда на последовательность обоснования, акцент на прагматич еских соображениях в выборе теории и т.д. Правильность последовательности обоснования может пониматься какпра вильность алгоритмаи какправильность усмотрения. Смыслы могут быть ко нституированы правильно в том отношении, что последовательность шагов, необходимых для выполнения этой операции, может быть задана для воспрои зведения. Истинное воспроизведение смысла здесь есть описание процеду ры его построения; в простейшем случае такая процедура состоит из одного шага. Соответствующее эпистемологическое допу щение является, возможно, одним из важнейших следствий "лингвистическог о поворота" в философии ХХ века. Так, согласно Рорти, обоснованность чьих-л ибо убеждений нельзя определить, исследуя отношения между идеями и их об ъектами. Обоснованность убеждений — социальный процесс, многоаспектн ый процесс коммуникации, посредством которого мы пробуем убедить друг д руга в том, что мы полагаем. Мы понимаем природу знания, когда мы понимаем, какое значение знание имеет для обоснования наших убеждений, а не для вс е более и более точного представления действительности. Отсюда становится ясной эпистемологичес кая значимость конструктивных систем для обоснования употребления язы ка. Она состоит прежде всего в выявлении совокупности взаимоотношений м ежду различными частями концептуального аппарата. Фундаменталистская репрезентационистская метафора заменена в них Куайновой "сетью полага ний" (" web of belief "). После установления общей связности и внутренней непротиворе чивости системы следующим этапом является выявление согласуемости раз личных систем, т. е., применительно к лингвистическим ситуациям, интерсуб ъективной аутентичности значений, возможности одинаковой идентификац ии референтов всеми членами языкового сообщества[28] . В этом смысле облада ть знанием о предмете означает иметь возможность дать то или иное его оп исание, позволяя нам считать знание, говоря словами Джеймса, тем, "что лучш е может быть полагаемым", но не "точной репрезентацией реальности". Филосо фия языка, таким образом, предоставляет наиболее непосредственные осно вания для общефилософских построений. Итак, взаимные влияния различны х абстракций языка, используемых в различных видах теорий, оказываются в заимно плодотворными. Но наиболее продуктивным среди них, как представл яется, стало влияние динамических представлений. Взаимоотношения линг вистической и философских абстракций проходят как бы два витка. Кантовс кий синтез и поэтические интуиции Гумбольдта сформировали лингвистиче скую абстракцию, которая оказала влияние на все остальные, чтобы затем в новь испытать влияние философской абстракции уже по новым, конструктив истским основаниям. При этом философская абстракция языка оказывается неразрывно связана с основными темами и движениями философии в целом. Более конкретно, на ранние стадии традиционно рассматриваемого в рамка х АФ анализа обыденного языка глубокое влияние оказала философия Дж. Э. М ура, особенно его учение о здравом смысле, согласно которому такие понят ия, как «человек», «мир», «я», «внешний мир», «знать» и «воспринимать», нео бходимо брать в их обычном смысле. Собственно говоря, некоторые ранние р аботы Мура не менее замечательны примененными в них методами анализа об ыденного языка, чем их реалистскими выводами. Мы уже упоминали об этом вы ше; теперь же рассмотрение анализа обыденного языка мы начнем, как это ст ало традицией, с Витгенштейна. Согласно Витгенштейну, философия не имеет своего особого объекта, и поэт ому, выполнив свою разъясняющую миссию, она должна уступить дорогу эмпир ическому наблюдению. «Правильным методом философии был бы следующий: не говорить ничего, кроме того, что может быть сказано, следовательно, кроме предложений естествознания, то есть того, что не имеет ничего общего с фи лософией, и затем всегда, когда кто-нибудь захочет сказать нечто метафиз ическое, показать ему, что он не дал никакого значения некоторым знакам в своих предложениях». (Руководствуясь этим принципом, следовало бы отбро сить большинство утверждений самого Витгенштейна. «Тот, кто меня понял, в конце концов уясняет бессмысленность утверждений, если он поднялся с и х помощью - на них - выше их. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, посл е того как он взберется по ней наверх .)»). «Он должен преодолеть эти предложения, лишь тогда он правильно увидит ми р. О чем невозможно говорить, о том следует молчать ». «То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозм ожно говорить, о том следует молчать». На более позднем этапе взгляды Витгенштейна (как они изложены в его книг ах «Замечания по основаниям математики» и «Философские исследования») сохранили некоторые черты, характерные для «Трактата». Например, как в « Трактате», так и в сочинениях позднего периода Витгенштейн отрицает уни версалии, духовные сущности, типы, логические константы, бесконечные мно жества, дихотомию души и тела и все подобные логические и метафизические аксессуары он предпочитает объекты, конкретные факты, действительно вс тречающиеся логические структуры и формы поведения. Однако в последних произведениях понимание Витгенштейном функций обыденного языка, задач философии и природы значения существенно отличается от изложения этих проблем в «Трактате»; и именно эти его поздние взгляды оказали особое вл ияние на формирование современного анализа обыденного языка. Как в «Трактате», так и в поздних сочинениях Витгенштейн всецело признае т чрезвычайную сложность обыденного языка. Однако его отношение к этой с ложности было на разных этапах совершенно различным. В «Трактате» Витге нштейн из сложности обыденного языка делал вывод о необходимости выявл ения структуры обыденного языка в совер шенном языке, в котором все слож ные высказывания с помощью тавтологий сводились бы к элементарным выск азываниям, отображающим атомарные факты. В последних работах он приходи т к мысли о том, что попытка построения такого совершенного языка являет ся бесполезной и ошибочной, и предпочитает бороться со сложностями обыд енного языка путем отдельных прямых атак на конкретные проблемы в терми нах обыденного языка, на котором в конечном счете должно выражаться любо е объяснение. Поэтому, «когда я хочу говорить о языке... я должен говорить н а языке повседневной жизни. Не является ли этот язык слишком грубым и мат ериальным для выражения того, что мы хотим сказать? Если да, то как можно п остроить какой-либо другой язык? .. Философия никоим образом не должна вме шиваться в фактическое употребление языка; она в конечном счете может то лько описывать его». Тот вид анализа, который разлагает высказывания на простые элементы, для некоторых целей может оказаться полезным, однако э то не должно побуждать нас думать, что «разложенная форма» является «бол ее основательной формой», чем неразложенная, поскольку «можно представ ить себе людей, имеющих имена для... сочетаний цветов, но не для отдельных ц ветов». В действительности атомарные факты ни в коем случае не являются изолируемыми и соответствующие им элементарные предложения на самом д еле невозможно выделить. «Вообще не имеет смысла безусловно говорить о н еразложимых элементах стула», и является что-либо сложным или нет - завис ит от «конкретной языковой игры, в которой мы участвуем». Чистые тавтоло гии вряд ли имеют какое-либо фактическое употребление в языке; и хотя выс казывания математики отличаются от обыденных фактических высказывани й, они также отличаются друг от друга и вплетены в множество разнообразн ых языковых форм. Что же касается языка в целом, то следует сказать, что он не предназначен для единственной цели отображения действительности ил и для высказываний о том, «как обстоят дела», но является средством осуще ствления разнообразных потребностей человеческого организма. Он больш е похож на ящик с инструментами, чем на фотопленку. В число образующих его языковых игр входят, между прочим, «отдача приказаний и повиновение им, о писание явлений какого-либо объекта или измерение последнего, построен ие объекта по его описанию... сообщение о событиях, размышление о событиях , формулирование и проверка гипотез, представление результатов экспери мента в таблицах и диаграммах, сочинение рассказа и чтение его, актерска я игра, решение арифметической задачи, перевод с одного языка на другой, в опросы, благодарности, ругательства, приветствия, молитвы». Невозможно н айти общий признак всех языковых игр. Такие игры перекрещиваются друг с другом всевозможными способами. Они образуют семейство, а не индивид, и с вязываются друг с другом благодаря частичному пересечению, а не однород ности. Исследование языка поэтому представляет собой не единообразную логическую процедуру, а разностороннее размышление над фактическим яз ыковым опытом, в каждом конкретном случае приспособленное к рассматрив аемой языковой игре. Изменение, происшедшее во взглядах позднего Витгенштейна на функции об ыденного языка, привело к изменению его взглядов на сущность и задачи фи лософии. Витгенштейн пришел к выводу, что вопреки его ранним взглядам фи лософские проблемы являются не прямыми результатами сложности обыденн ого языка, а результатами особого подхода к языку. Философских проблем н е возникает до тех пор, пока язык используют обычным образом. Так, наприме р, в обычном рассуждении мы не встречаем трудностей при связывании имен и вещей, но, как только «философ начинает выявлять само отношение между и менем и вещью, уставившись на находящийся перед ним объект и повторяя ег о название... бесчисленное количество раз», именование начинает казаться странным занятием. Таким образом, «философские проблемы возникают тогд а, когда язык бездельничает ". Они встают тогда, «когда язык работает вхоло стую, а не тогда, когда он по-настоящему работает». В силу этого здравая фи лософия наших дней, имея дело с проблемами традиционной философии, не до лжна ни «показывать, что тот или иной конкретный вопрос недопустим, ни от вечать на него»; она должна пока зать, как, собственно, можно избежать трад иционных философских голо воломок. Тем самым философия становится «бор ьбой с околдовыванием нашего разума при помощи языка». Ее задача - «верну ть слова от их метафизического к их обыденному употреблению» «показать мухе выход из мухоловки». Философ, подобно врачу, который стремится «выл ечить нас от болезни», должен вначале «излечить себя от многих слабостей понимания, прежде чем он сможе прийти к понятиям здравого человеческого понимания». В «Трактате» Витгенштейн отождествлял зн ачение элементарного термина с наименованным им объектом, впоследстви и же он с особой энергией выступил против этой точки зрения и стал четко р азличать носителя и значение имени. Поэтому, например, «в случае смерти г- на Г. М. говорят о кончине носителя имени, а не о кончине значения». Ни один т ермин ничего не означает вне общего контекста более или менее устоявших ся языковых привычек и конкретных обстоятельств речевого акта. Осмысле нные выражения не возникают внезапно или изолированно: они зависят от об учения в конкретном социальном окружении и от формирования обычаев. Ни и менование, ни значение не должны быть абсолютно точными, и определенная степень неясности часто является полезной. Значением термина не являет ся ни особого рода идеально сущий объект, ни образ, ни ощущение в сознании . Образы часто входят в значение, но образы, ощущения и другие «внутренние состояния» могут изменяться независимо от значения. Конечно, можно вычи слять в уме но обычно люди сначала научаются делать это на бумаге. Очевидно, правила языка оказывают существ енное влияние на значение терминов, но даже эти правила не составляют и н е выявляют с необходимостью значение термина. Можно хорошо знать правил а и даже наблюдать за человеком, указывающим на конкретный пример означа емого, не схватывая, однако, того, что означается. На самом же деле значение термин а большей частью определяется его употреблением, или, еще точнее, употре бление термина более важно, чем его значение. Если, например, кто-нибудь го ворит «я здесь», мы должны поставить вопрос: «Как, при каких обстоятельст вах употребляется это предложение?» Такой вопрос достаточен для устран ения сомнительных сторон высказываний и ставит языковое исследование в нормальные условия. Чтобы понять предложение, надо спросить: «При каки х конкретных обстоятельствах фактически употребляется это предложени е?» Для очень большого класса случаев достаточное определение значения дается следующей формулировкой: «Значением выражения является его упо требление в языке». Для нас термин приобретает значение тогда, когда мы у знаем об его употреблении в языке, а когда мы забываем об употреблении те рмина, тогда он «теряет для нас свое значение» . Выражения, относящиеся к познанию, как и большинство других осмысленных выражений, нельзя свести к одному простому образцу; они имеют очень разн ообразные употребления. Сейчас мы вкратце остановимся на немногочисле нных замечаниях Витгенштейна относительно некоторых наиболее важных у потреблений ряда этих терминов, включая и термины, связанные с понимание м слов, ощущением, видением и предсказанием. Так как значение в основном определяется употреблением, то критерием по знания или подходом к познанию, состоящему в понимании словесных выраже ний, является умение применять данное выражение. Так, например, критерие м понимания математического ряда является способность «продолжить» эт от ряд. Понимание слова, конечно, совместимо с некоторыми сомнениями отн осительно применения этого слова, и никакие правила словоупотребления не могут гарантировать понимания. Правила являются вспомогательными з наками. Прежде чем понять, «что означает следование правилу», нужно снач ала научиться «следовать правилу». Познание, связанное с логикой, как было замечено в «Трактате», определяе тся употреблением языка. Важность этого вида познания такова, что многие склонны думать, будто логика является чем-то высшим, и склонны считать ее предмет чем-то таким, «что не лежит на поверхности» , а занимает «чисто про межуточное положение между пропозициональными знаками и фактами». Одн ако действительная значимость логики не связана с такой возвышенность ю ее предмета. «Мы должны придерживаться предмета нашего повседневного мышления». Понятия, с которыми имеет дело логика, имеют такое же скромное употребление, как и употребление слов «стол», «лампа», «дверь». Однако не целесообразно предпринимать попытки (как это было сделано в «Трактате») формализовать логику, поскольку в любом случае нужно учиться употребле нию получившихся форм. Логические структуры, конечно, коренятся в языке, но они ни в коем случае не являются такими жесткими или простыми, как это п редполагалось в «Трактате». Математика не просто входит вместе с логикой в обширный класс тавтологи й (как это было в «Трактате »); ее следует отличать от логики. Она, как и логи ка, коренится в языке, но не отождествляется с логикой и не выводится из не е. Логические доказательства являются общими, тогда как математические - особенными. Конечно, математические доказательства не являются фактич ескими, но они и не являются логическими. Они имеют свой специфический ха рактер, который нелегко описать. Сомнительно, можно ли вообще говорить о существовании доказательств относительно тех членов ряда, к которым не посредственно не применялись и не могут быть тут же применены операции, входящие в рассматриваемое доказательство ; вряд ли имеет смысл говорит ь, что даже бог знает ответ на эти вопросы. Вычисление не должно быть неизм енным, однако когда оно становится совершенно беспорядочным, то нельзя б ольше говорить о вычислении. Математика, как и логика, не говорит ничего с одержательного о мире. Если вы знаете результаты вычислений, «то нельзя сказать, что вы что-то знаете», так как «математическое предложение дает лишь некие рамки описания». При других условиях были бы возможны другие математические и понятийные системы, существенно отличающиеся от обще принятых. Правильность математического предложения неявно содержится в символах, однако оправдание системы символов заключено не в самих симв олах, а в чем-то отличном от них. Хотя ощущения человека могут играть существенную роль в его познании, са ми ощущения не являются примерами познания. Причина этого не в том, что ощ ущений не существует, а просто в том факте, что в терминах нашего языка мы вряд ли можем разумно говорить о познании своих собственных ощущений. «Н ельзя сказать обо мне, что я знаю, что мне больно», и «обо мне нельзя сказат ь, что я приобретаю знание о своих собственных ощущениях». «Я имею их». Поп ытка «изучить головную боль, от которой я страдаю в данный момент», не про ливает никакого света на «философскую проблему ощущений». Мы приобретаем знание об употреблении терминов, обозначающих боль и дру гие ощущения, на основе внешних проявлений этих ощущений. При отсутствии этих внешних проявлений вообще нельзя было бы говорить о боли и других о щущениях. Даже если кто-либо частным образом придумает себе нечто похоже е на название для своих индивидуальных ощущений боли, применение этих на званий не будет иметь «никакого критерия правильности». Посредством вн ешних признаков боли другие люди часто могут узнать, что мне больно; то же самое могу узнать и я о других людях. То, что обычно называется видением, включает в себя два совершенно отлич ных друг от друга употребления термина «видеть». Это отчетливо проявляе тся, например, в двух следующих высказываниях: «я вижу это» (сопровождая э ти слова рисунком) и «я вижу сходство между этими двумя лицами». Второе из этих употреблений имеет дело с тем, что можно назвать «видеть как ...». Напр имер, рисунок определенного вида можно видеть либо как «стеклянный куб... либо как перевернутый открытый ящик... либо как проволочный каркас... либо как три доски, образующие пространственный угол» ; другой рисунок можно видеть либо как кролика, либо как утку; третий - либо как клин, либо как геом етрическую фигуру, либо как треугольное отверстие; четвертый - либо как п еревернутую, либо как неперевернутую лестницу; пятый - как белый крест, ка к черный крест или как двойной крест. Поскольку во всех этих примерах «ви дения как ...» рисунки оставались неизменными, а менялся лишь способ рассм отрения, постольку возникает искушение усматривать в «видении как ...» ин терпретацию. Но «видеть как ...» отличается от интерпретации тем, что оно н е допускает ни ошибки, ни проверки. То, что относится к возможным будущим фактам, таким, например, как «эта кни га упадет на землю, если я ее выпущу »... или «если я суну руку в огонь, то она о бгорит», может познаваться нами с «уверенностью», и подобная уверенност ь в достаточной степени оправдывается своей успешностью. Не нужно даже с сылаться на то, что подобные опыты часто имели место в прошлом, «и то, что п еред нами стул, мы не выводим из чувственных данных». Но если потребуются основания для уверенности, что нечто произойдет в будущем, то высказыван ие о том, что определенное событие имело место в прошлом, «мы как раз и наз овем основанием для утверждения о том, что оно будет иметь место и в будущ ему. Не следует только говорить, что такое основание «придает появлению события определенную вероятность», так как «сказать, что это основание п ридает событию определенную вероятность,- это значит ничего не сказать, кроме того, что это основание соответствует определенному стандарту до статочных оснований,- но ведь сам этот стандарт не имеет оснований». Джон Уиздом из Кембриджа и Гилберт Райл из Оксфорда, подобно Витгенштейн у, в ранний период своей деятельности придерживались других философски х воззрений (тех или иных разновидностей логического атомизма) и только впоследствии вопреки этим воззрениям пришли к анализу обыденного язык а. [19] Ajdukiewicz K. O zwiazkach skladniowych miedzy czlonami zdan oznajmujacych. – In: Ajdukiewicz K. Jezyk i poznanie. Vol . II . Warszawa , 1965. S .344. [20] Моррис Ч. У. Основания теории знаков. — В кн.: Семиотика. М., "Радуга", 1983. [21] Блумфилд Л. Язык. М., "Наука", 1968. С.24-26, 561-562. [22] Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997. С.97-100. [23] Кант И. Предисловие ко второму изданию "Критики чистого разума". — Соч. в 6 тт. Т . 3. М ., 1964. С . 88. [24] Кюнг Г. Когнитивные науки на историческом фоне. — Вопросы философии № 1, 1992. С.49. [25] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., "Эдиториал УРСС", 1998. С . 112-132. [26] Goodman N. On starmaking. — In: On Mind and Other Matters. Cambridge Mass ., 1984. Р.42. [27] Кюнг Г. Когнитивные науки на историческом фоне. С.47. [28] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. С. 96-103.